Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
— Вместе выйдем и скажем, — он не шевельнулся и не изменил позы, сидел, далеко вытянув ноги, с за* крытыми глазами.
Наташа подняла его неподвижную, вялую руку, сжала, стала поглаживать пальцы, несмело, медленно. Придвинулась ближе, затаив дыхание, прикоснулась губами к его жаркой влажной щеке.
— Геночка, родненький!
Он резко повернул голову, и губы их сомкнулись на» конец. Наташа целовалась исступленно, точно что–то доказывала. Он стиснул одной рукой ее плечи, прижал к себе с такой силой, что косточки хрустнули. Наташа не вскрикнула, не попыталась вырваться, сама подалась к нему, задышала прерывисто, часто, впилась ногтями в его ладонь. Поплыл вокруг колокольный звон. Афи- ноген застонал и выпустил ее из рук.
— Больно тебе, миленький, больно, хороший мой… — бормотала Наташа в первом женском забытьи. Тянулась губами, целовала его щеку, волосы, ухо.
— Ната, будем жить у меня, ладно?
— Хоть в лесу.
— Я люблю тебя!
— Повтори еще.
— Люблю маленькую девочку Наташу. Люблю ее сердечко, ручки, ножки, ее смех, ее ум, ее походку. Всю люблю до последнего волосика. Жить без нее не могу, не умею, не хочу… Пропади все пропадом, женюсь… Наташа, можно я выкурю еще одну сигарету?
— Зачем ты спрашиваешь?
— Горя бояться — счастья не видать. Правда, Наташка? Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной. Мне ничего не надо — ни славы, ни денег. Я хочу быть твоим мужем… Ночью, Наташа, после операции няня мне рассказала историю своей любви. Я ей позавидовал —. это так прекрасно. Ничего нет лучше любви. Только ради нее стоит жить. Правда, Наташа? Ты тоже так считаешь?
— Генка!
— Чего?
— Ты самый лучший человек на свете, но пока это поймешь — рехнуться можно.
— Я не знаю, в чем смысл жизни, — сказал Афи- ноген. — Я инфантильный. Понимаешь?.. Инфантильный — я тебе объясню, как критики в журналах объясняют, — это человек, который ищет ответы на простые вопросы. Вроде у него замедленное развитие. Считается, самое необходимое мальчикам и девочкам объяснили еще в детском саду. В том числе и про смысл жизни. А кто не понял, это и есть инфантильный. Самое бранное слово, да. Мечутся, мол, подымают бурю в стакане воды, а чего метаться, когда все ясно. По секрету тебе говорю, я инфантильный и люблю других инфантильных. Которым многое неясно. Ты вон, наверное, знаешь, в чем смысл жизни?
— Знаю.
— Поделись, пожалуйста.
— Я хочу родить тебе сына и дочку, — сказала Наташа и не поморщилась.
— Значит, ты не инфантильная, как я. Это хорошо, будешь мне давать советы время от времени. Вот скажи, например, ты хочешь, чтобы я был молодым и растущим заведующим отделом?
— Конечно, хочу.
— Почему?
— Денег будешь получать много, почет, уважение. Ты сам себя зауважаешь и перестанешь искать смысл жизни.
— Какая ты умная, Наташка. Не всякий сразу так сообразит. Действительно, мы о смысле часто задумываемся, потому что нам чего–то не хватает. Денег или славы, неважно. Не хватает чего–то, мало, хочется побольше — и возникает вопрос. Чем больше не хватает, тем больше вопросов… И все–таки я, наверное, не буду заведовать отделом. Хотя мне очень хочется.
— Не будешь и не надо. Другой найдется. ^
— Черт в тебе сидит, Натали. Зачем другой? Другого не надо.
— Тогда как же?
— Пусть этот.
— Кто?
— Карнаухов — человек простой и целеустремленный.
Наташа вспомнила:
— Мы с его сыном, с Егоркой, вместе учились в одном классе. Так это тебе, Гена, предлагают вместо него быть?
— Не вместо Егора, а вместо отца.
Наташа опечалилась, пальчиком потолкала в бок жениха.
— Геночка, ты не соглашайся… правда. Там какое- то недоразумение. Егор очень переживает. И тоже о смысле жизни задумывается.
— Пошли, — сказал Афиноген. — Не женского это ума дело. Пошли родителей твоих развлекать. Недоразумение… — передразнил. — В таком случае вся наша работа — недоразумение… Только что говорила — денежки, почет, уважение, и вдруг — нехорошо… С сыном она его училась… А если бы не училась — значит, хорошо было бы? Вот женская логика. Еще я тебя ошибочно принял за умную. По–твоему если рассуждать, то выходит — надо погодить, пока человек естественным путем освободит занимаемую должность. Пока он дуба даст. Это, по–твоему, пристойнее? — Они уже шли по коридору, произнося некоторые фразы, Афиноген останавливался и дергал Наташу за руку. — Может, и Карнаухов так считает. Подождали бы, думает, пока сгину. Тогда бы уж место делили, стервятники.
— Если все в порядке, чего ты кипятишься.
Знакомый сторож, который выпускал Афиногена на волю в четверг, возвышался на своем обычном месте у входной двери. Когда они первый раз проходили, его не было, а теперь он был и успел уснуть. Но и спящий он заметил Афиногена, сгорбился еще круче и сделал вид, что потерял сознание.
— Хватит маскироваться, дедушка! — сказал Афиноген. — Нехорошо у больного товар зажимать.
— Я приносил, — сквозь сон пробурчал сторож. — Три пачки «Беломора» приносил. В палате никого не было, я испугался — сопрут.
— И где же они теперь?
— Теперь, конечно, скурил…
— Нехорошо получается.
— Как хошь понимай, но нету, скурил.
Сторож на мгновение приоткрыл зеницы, и оттуда из мрака сверкнула хитрость, непомерная даже для человека, просидевшего треть жизни у входа в обитель страданий.
— А если я жалобу подам?
— Свидетелей нету. Без свидетелей — пустое занятие… Смеешься ты, парень, над стариком. Сам не станешь из–за рубля шум поднимать. Я же не слепой, людей разбираю.
— Курить–то охота мне.
— На, курни, моих.
Он извлек из недр халата деревянный портсигар и открыл его перед Афиногенов. Там было полно добротных бычков, преимущественно от «Примы» и «Памира».
— Бери, не боись. Я незаразный. Нас тут кажный месяц проверяют по анализам.
— Генка, пойдем, — потянула Наташа.
Афиноген выбрал из бычков какой подлиннее, зажег спичку, с аппетитом затянулся.
— Ну, девка. Держись за этого парня. С этим не промахнешься.
— Скажи, отец, ты во время войны где был?
— Чего?
— Где, говорю, во время войны обретался?
— А чего?
— Ничего. Интересно.
Сторож перестал спать, взглянул на Афиногена вприщур, с недобрым огоньком.
— Топчи, парень, топчи. Мне на посту не положено тары–бары разводить. Запрещается. Да и делов тебе нету, где я когда обретался. Еще ты сопливый, чтобы этакие вопросы задавать… Про войну–то, небось, у мамки в пузе услыхал.
— Зачем ты, Гена, право, пристал к человеку, — > сказала Наташа. — Я тебе десять пачек купила «Столичных».
— Купи ему, купи. Не будет на людей кидаться. Ишь, войну помянул, нашелся обозреватель.
Афиноген Данилов улыбался самой своей добродушной улыбкой, той улыбкой которая особенно раздражала пьяных парней на танцплощадке и делала их придирчивыми. Из–за этой доброй, задушевной улыбки частенько попадал он в переплеты. Наташа любила, когда он так улыбался. Она знала, что он о чем–то попросту задумался и не может сосредоточиться и скоро выпалит что–нибудь бестолковое..
— Глядите, гражданин, — сказал Афиноген. — Такой простой вопрос вызвал у вас столько эмоций. Надо же.
— Топчи, парень, топчи. Не замай!
Сторож успокоился и снова впал в спячку. На лестнице Наташа спросила:
— Откуда у тебя эта скверная привычка цепляться к разным людям? Геночка, ведь мало найдется людей, к которым ты бы не прицепился. Это же никому нс нравится, пойми.
— Ты жила в Москве?
— Нет.
— Там очень одиноко на улице, в метро. Мне всегда было одиноко. Тысячи людей вертятся на пятачке, и все друг другу чужие. А если ты живешь в маленьком городке — у тебя намного больше знакомых, и знаешь ты их лучше. В Москве миллионы, а знакомых у тебя несколько человек. И то случайных, не очень тебе необходимых и далеко живущих.
Они не успели отсудить новую тему, потому что Наташа увидела загрустивших у окошка в коридоре родителей.
— Гена, — скользнул ее голосок. — Вот они. Пожалуйста, будь…
— Будем знакомы! Будем знакомы! — Олег Павлович Гаров радушно протягивал обе руки, как будто не он пришел в больницу, а дорогой человек нанес ему самому неожиданный визит. — Столько слышал про вас, Гена. А виделись мы, кажется, вскользь. Что ж, наступило время познакомиться поближе, как нам намекнула Талочка. Рад, искренне рад! Вы решили, мыс матерью рады. Правильно! Современно!» Без всяких про «Волочек и нудных советов со старшими.
Взгляд Гарова пронзал Афиногена с настойчивостью бормашины. Он чуть не перескочил к рассказу о днях своей молодости и все–таки не решился почему–то назвать вещи своими именами, с несвойственной ему застенчивостью ходил вокруг да около. Ему пособила Анна Петровна, знавшая Афиногена получше.
