Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 2)
Следует тут же добавить, что эти благие намерения были года через два претворены в жизнь, причем я, со своей стороны, рад был оказать посильную помощь в этом деле мистеру Хэгану, который был самым преданным и добрым нашим другом в дни, когда мы терпели нужду и лишения. Лорд Каслвуд оказался верен своему слову, помог Хэгану получить сан и назначение в колонии, где, как вы скоро узнаете, он заслужил себе доброе имя и как проповедник, и как солдат. Однако ни гинеи не потратил его сиятельство, чтобы помочь сестре или ее мужу, когда они терпели нужду. Сам я, благодарение богу, никогда не обращался к милорду за помощью в трудную минуту, однако, когда мне удалось выбраться из нищеты, он, надо отдать ему справедливость, вполне искренне, как мне кажется, выражал по этому поводу живейшую радость и стал со мной как нельзя более любезен и обходителен.
Также, справедливости ради, необходимо отметить, что мой дядюшка Уорингтон и его добродетельная супруга и дочери в дни трудных для меня испытаний не уставали сокрушаться по поводу моей бедности. Я все еще продолжал поддерживать знакомство с некоторыми из наших общих друзей, и они, разумеется (как и положено друзьям), считали своим долгом докладывать мне, какие ведутся разговоры и какие суждения высказываются на мой счет, причем ни разу не довелось мне услышать, чтобы кто-нибудь из моих родственников обмолвился обо мне или о моей жене добрым словом. Даже пьеса моя была преступлением в их глазах (впрочем, я уже привык слышать о ней всяческую хулу и поношения), а автор ее — распутником и нечестивцем в лохмотьях, жалким наемным писакой. Нет, они не протянули мне руку помощи. Бедная жена моя могла сколько угодно проливать слезы в горькую минуту — они не раскошелились для нее ни на пенс, зато не менее шести раз в неделю они посещали храм божий и часто ставили свою подпись под сбором пожертвований на благотворительные нужды. Восемнадцать столетий живет на земле их племя и будет жить и процветать, покуда не прекратится род людской. И по-прежнему они будут возносить хвалу небесам за то, что они не чета прочим смертным, и будут предоставлять бедствующим и страждущим получать помощь от других.
У меня не лежит душа ворошить сейчас все те страшные сомнения и тревоги, которые одолевали меня в ту пору. Каких только я не строил планов, чтобы раздобыть работу и немного денег и пополнить наши скудные и уплывающие средства; но все мои замыслы терпели неудачу. Наконец я надумал обратиться к моему другу мистеру Джонсону, и теперь, при воспоминании о том, как радушно этот добрый человек принял меня, мне становится стыдно, что я позволял себе такие дерзкие замечания по поводу его поведения и манер. Я поведал ему обстоятельства моей женитьбы, рассказал обо всех своих трудностях и о планах на будущее. Он ни в коей мере не нашел мое положение безнадежным. Si male nunc {Если сейчас плохо (лат.).} — это не значит, что так будет всегда. Я могу рассчитывать — хотя шансы и не очень велики — получить какую-нибудь должность здесь, в Англии; меня ждет наследство, которое рано или поздно по законам естества должно перейти ко мне или, на худой конец, к продолжателю моего рода, чье появление на свет нами ожидается. У меня есть еще немного денег для удовлетворения самых насущных нужд, есть возможность… "Впрочем, если говорить откровенно, сэр, — сказал Джонсон, — после постановки вашей трагедии я не убежден, что природа достаточно щедро одарила вас теми особыми качествами, которые необходимы для подлинного успеха на литературном поприще". И, наконец, остается еще возможность смириться перед материнской волей и возвратиться в Виргинию, где меня всегда ждет отчий кров и полный достаток.
— Помилуйте, сэр, — вскричал мистер Джонсон. — Да такая сумма, какую вы назвали, была бы целым состоянием для меня, когда я вступал в жизнь, а мой друг мистер Гольдсмит мог бы купить себе на эти деньги карету шестеркой. Вы молоды, не лишены надежд, и в кошельке у вас есть сотни две фунтов звонкой монетой, — как же можно приходить в отчаяние! На эти средства вы ведь сможете продержаться по меньшей мере год, а за год мало ли что может произойти? Ваши родственники могут одуматься и оказать вам помощь, или вы можете унаследовать ваше виргинское поместье, или вам еще откуда-нибудь приплывет богатство!
Ко мне в тот год не приплыло ничего, но зато кое-что приплыло к нему. Лорд Бьют назначил мистеру Джонсону пенсию, чем привел в ярость всю Граб-стрит, ибо получатель ее в свое время опубликовал далеко не лестное мнение о пенсиях и пенсионерах.
Все же мистер Джонсон не вовсе расхолодил мой литературный пыл. Он даже пообещал найти для меня работу у книготорговцев и честно выполнил это свое доброе намерение.
— Но помните, сэр, — сказал он, — вы не должны появляться перед ними in forma pauperi {В виде нищего (лат.).}. Не можете ли вы раздобыть у кого-нибудь из ваших друзей карету, в которой мы с вами могли бы отправиться по делам? И вы должны надеть самую лучшую вашу шляпу и расшитый жилет. Нам надо держаться так, сэр, словно это мы делаем им одолжение.
Эта военная хитрость принесла свои плоды и на первых порах снискала мне уважение книготорговцев, но как только они уразумели, что я желаю получать плату за свой труд, их спины перестали сгибаться, а сами они стали позволять себе столь фамильярное обращение со мной, что я не мог с этим свыкнуться. Однажды я случайно услышал, как один из них, бывший прежде лакеем, сказал:
— Кто там? А, это "Покахонтас", ну, пусть обождет. — И послал своего мальчишку сказать мне примерно то же.
— Обождать, сэр? — крикнул я, клокоча от ярости и распахивая дверь к нему в комнату за лавкой. — О нет, я не привык ждать! Насколько мне известно, это скорее была ваша специальность! — И в чрезвычайном возбуждении я покинул его лавку и вышел на Пэл-Мэл.
Однако этот мистер Д., пожалуй, был прав. Ведь это я пришел к нему, если и не с просьбой, то, во всяком случае, с каким-то деловым предложением, а значит, мне и следовало ждать, когда у него найдется время и охота принять меня. Впоследствии, когда дела мои несколько поправились, я принес этому господину свои извинения, чем мгновенно умилостивил этого покровителя Муз, поменявшего на них свою ливрею.
В дальнейшем я был менее привередлив, или, может быть, мистер Джонсон был более удачлив, но только ему удалось раздобыть мне у издателей небольшую работу: на мое счастье, я порядочно знал несколько иностранных языков, и мне поручили делать переводы. Прокорпев над переводом целый день, я едва-едва зарабатывал несколько шиллингов, а за полную неделю работы далеко не всегда получал гинею, да и ту какой-нибудь из этих грубых торгашей швырял мне с нагло-покровительственным видом. Я мог бы указать на две-три журнальные статьи, написанные мной в этот период и принесшие мне несколько жалких шиллингов; когда я их перечитываю, они пробуждают во мне горчайшие воспоминания и причиняют острую боль {* Мистер Джордж Уорингтон из Верхнего Темпла говорит, что он помнит тетрадь своего деда, на обложке которой значилось: "Les Chaines de l'Esclavage" {"Цепи рабства" (франц.).}. В эту тетрадь дедом были наклеены вырезки из различных журналов и газет, набранные старинным шрифтом. Это, без сомнения, и были те самые статьи, о коих упомянуто выше, однако ни в библиотеке городского дома, ни в библиотеке уорингтонского поместья тетради этой обнаружить не удалось. Издатель, кстати сказать, не считает себя ответственным за некоторую непоследовательность автора. На странице 265 он говорит, что вспоминает прошлое "без горечи", теперь же, как мы видим, он впадает в ярость при воспоминании о нем. Впрочем, такой же способ прощать своих врагов не редкость и в наш век.}. Я вспоминаю мучившие меня страхи и сомнения, вижу, как моя драгоценная супруга прикладывает младенца к груди и поднимает на меня глаза, притворной улыбкой тщетно пытаясь скрыть свою тревогу, и снова я вступаю в борьбу со своей гордостью, и снова кровоточат нанесенные мне раны. Есть такие несправедливые обиды, которые трудно простить, и всякий раз когда они приходят мне на память, прежнее чувство возмущения и гнева подымается во мне. И снова сгущаются мрачные тучи и гнетут мою душу, пока их не разгоняет мысль о той нежной любви и преданности, которая была моим светочем во мраке и утешением в невзгодах.
Глава LXXXII
Моидор Майлза
Малютка Майлз появился на свет всего несколькими днями позже всемилостивейшего принца, который командует ныне его полком. Фейерверки и салюты из множества пушек приветствовали рождение наследника престола. Великие толпы людей стекались во дворец, дабы лицезреть младенца, возлежащего за позолоченной загородкой под наблюдением высокородных нянюшек. Колыбель нашего маленького принца не охранялась таким количеством нянек, придворные и верные вассалы не приветствовали его восторженными кликами, если не считать, конечно, нашего верного Гамбо и доброй Молли, которые так искренне любили этого малютку, наследника моей нищеты, и так им восторгались, что сердце мое таяло. Почему мы не назвали нашего мальчика так же, как был наречен вышеупомянутый чудо-ребенок и как звали его отца? Я дал ему имя одного маленького сорванца, моего родственника, имя, тоже часто повторяющееся из поколения в поколение в роду Уорингтонов, дал потому, что любовь и доброта маленького Майлза, — чувства, в которых нам было отказано со стороны наших кровных родственников, — глубоко растрогали меня, и мы с Тео решили назвать наше дитя в честь единственного нашего друга среди моей родни по отцовской линии.
