Эли Визель - Ночь
Акива Друмер говорил:
- Бог нас испытывает. Он хочет проверить, способны ли мы обуздать свои дурные инстинкты, убить в себе Сатану. Мы не вправе отчаиваться. И если Он нас безжалостно наказывает, то это знак того, что Он любит нас еще больше.
А Герш Генуд, сведущий в каббале, рассуждал о конце мира и приходе Мессии.
Лишь иногда посреди этих бесед меня тревожила мысль: "Где сейчас мама?.. а Циппора?..".
- Мама еще молодая, - сказал как-то отец. - Она, должно быть, в трудовом лагере. Да и Циппора ведь уже большая девочка, верно? И она тоже, наверное, в лагере...
Как нам хотелось в это верить! И мы оба притворялись: а вдруг другой верит?
Всех квалифицированных рабочих уже разослали в другие лагеря. Нас, чернорабочих, оставалось всего человек сто.
- Сегодня ваша очередь, - объявил писарь блока. - Вы пойдете под конвоем.
В десять часов нам выдали ежедневную пайку хлеба. Нас окружил десяток эсэсовцев. На воротах надпись: "Труд - это свобода!". Нас пересчитали. И вот мы среди полей, идем по залитой солнцем дороге. В небе несколько легких облачков. Шли медленно. Охрана не спешила. И мы были этому рады. Когда мы проходили через деревню, многочисленные немцы оглядывали нас без удивления. Наверное, они видели уже немало подобных колонн...
По пути нам встретились немецкие девушки. Охранники стали с ними заигрывать. Девушки радостно смеялись. Они позволяли себя обнимать, щекотать и при этом громко хохотали. Все они веселились, любезничали и шутили добрую часть пути. В это время мы были по крайней мере избавлены от окриков и побоев.
Через четыре часа мы прибыли в новый лагерь - в Буну. За нами закрылись железные ворота.
Глава IV.
Лагерь выглядел, словно после эпидемии - опустевший и мертвый. Только несколько хорошо одетых заключенных прогуливались между блоками.
Разумеется, сначала мы побывали в душе. Там к нам пришел комендант лагеря. Это был сильный, широкоплечий, крепко сбитый мужчина с бычьей шеей, толстыми губами и курчавыми волосами. Он казался добродушным. Время от времени его серовато-голубые глаза улыбались. В нашей колонне было несколько детей десяти-двенадцати лет. Офицер заинтересовался ими и приказал принести им поесть.
После выдачи новой одежды нас разместили в двух палатках. Сначала нужно было подождать распределения по рабочим бригадам, а затем уже нас должны были перевести в блок.
Вечером вернулись рабочие бригады. Перекличка. Мы принялись искать знакомых, спрашивать "стариков", какая бригада лучше, в какой блок надо стараться попасть. Все заключенные в один голос говорили:
- Буна - прекрасный лагерь. Здесь жить можно. Главное - не попасть в строительную бригаду...
Как будто мы могли выбирать.
Старостой нашей палатки был немец. С лицом убийцы, мясистыми губами, руками, напоминавшими волчьи лапы. Лагерная пища явно шла ему впрок: он так разъелся, что двигался уже не без труда. Как и комендант, он любил детей. Как только мы прибыли, он велел дать им хлеба, супа и маргарина. (На самом деле это была вовсе не бескорыстная забота: как я узнал позже, мальчики составляли здесь среди гомосексуалистов предмет торговли.) Он объявил:
- Вы останетесь у меня на три дня - на карантин. Потом отправитесь на работу. Завтра медосмотр.
Ко мне подошел один из его помощников - мальчик с хитрыми глазами и жесткими чертами лица.
- Хочешь попасть в хорошую бригаду?
- Конечно. Только при одном условии: вместе с отцом...
- Хорошо, - сказал он. - Я могу это устроить. Очень дешево: отдай мне свои ботинки. Я тебе дам другие.
Я отказался. Кроме ботинок, у меня уже ничего не осталось.
- В придачу я дам тебе еще пайку хлеба с кусочком маргарина...
Ему нравились мои ботинки, но я их не отдал. (Позже их всё равно у меня отняли. Но уж тут я ничего не получил взамен.)
Медосмотр под открытым небом в рассветные часы проводили три врача, сидя на скамейке.
Первый из них вообще не стал меня осматривать. Он удовлетворился вопросом:
- Чувствуешь себя хорошо?
Кто решился бы ответить отрицательно?
Зато зубной врач казался более добросовестным: он требовал, чтобы каждый широко открыл рот. На самом же деле он искал не больные, а золотые зубы. Номера тех, у кого во рту было золото, заносились в список. У меня самого была коронка.
Первые три дня миновали быстро. На четвертый день, на рассвете, когда мы стояли перед палаткой, пришли капо. Каждый из них выбирал тех, кого ему хотелось:
- Ты... ты... ты... - говорили они, показывая пальцем, словно выбирали скотину, товар.
Мы вышли за своим капо, молодым парнем. Он остановил нас у входа в первый блок, возле ворот лагеря. В этом блоке располагался оркестр. "Входите", - приказал он. Мы удивились: какое мы имеем отношение к музыке?
Оркестр играл военный марш, всё время один и тот же. Десятки бригад уходили на работу, шагая в ногу. Капо командовали в такт: "Левой, правой, левой, правой".
Офицеры СС, с ручками и бумагой в руках, записывали номера выходивших. Оркестр играл всё тот же марш, пока не прошла последняя бригада. Тогда дирижер опустил палочку. Оркестр тут же замолчал, а капо крикнул: "Построиться!".
Мы, вместе с музыкантами, построились по пять. Из лагеря вышли без музыки, но всё равно шагали в такт: в ушах всё еще отдавались звуки марша.
- Левой, правой, левой, правой!
Мы разговорились с музыкантами. Почти все они были евреи. Юлек из Польши - в очках и с циничной усмешкой на бледном лице. Луис - известный скрипач из Голландии. Он жаловался, что ему не дают играть Бетховена: евреи не имели права исполнять немецкую музыку. Ханс - молодой остроумный берлинец. Старшим у них был поляк - бывший варшавский студент Франек.
Юлек объяснил мне:
- Мы работаем на складе электроматериалов, недалеко отсюда. Работа совсем не трудная и не опасная. Но у нашего капо Идека иногда случаются припадки бешенства, и тогда лучше не попадаться ему на глаза.
- Тебе повезло, паренек, - сказал с улыбкой Ханс. - Ты попал в хорошую бригаду.
Через десять минут мы уже стояли перед складом. Навстречу нам вышел немецкий служащий в штатском, Meister[Мастер (нем.) - Прим. автора]. Он обратил на нас не больше внимания, чем торговец на полученную партию старья.
Наши товарищи оказались правы: работа была нетрудной. Мы должны были, сидя на полу, считать болты, лампы и мелкие электрические детали. Капо долго и подробно говорил о важности этой работы и предупредил, что всем бездельникам придется иметь дело с ним. Новые друзья успокоили меня:
- Ничего не бойся. Он вынужден это говорить из-за мастера.
Там было много поляков в штатском, а также несколько француженок. Они взглядом поздоровались с музыкантами.
Франек, их старший, посадил меня в угол:
- Не надрывайся, не торопись. Но смотри, чтобы какой-нибудь эсэсовец не застал тебя врасплох.
- А можно... Я хотел бы быть рядом с отцом.
- Ладно. Отец будет работать здесь же, рядом с тобой.
Нам повезло.
К нашей группе присоединили двух мальчиков-братьев Йосси и Тиби из Чехословакии. Их родителей уничтожили в Биркенау. Братья были бесконечно преданы друг другу.
Мы очень быстро подружились. Они когда-то состояли в молодежной сионистской организации и потому знали множество еврейских песен. Нам удавалось потихоньку напевать мелодии, вызывающие в воображении спокойные воды Иордана и величественную святость Иерусалима. Еще мы часто говорили о Палестине. Их родителям, как и моим, тоже не хватало решимости всё бросить и эмигрировать, пока еще было время. Мы решили, что если нам повезет дожить до освобождения, мы больше не останемся в Европе ни одного дня. Мы отправимся в Хайфу с первым же пароходом.
Всё еще погруженный в каббалистические мечты, Акива Друмер обнаружил в Библии стих, числовое значение букв которого позволило Акиве предсказать, что избавление наступит в ближайшие недели.
Из палаток мы перешли в блок к музыкантам. Нам полагалось одеяло, котелок и кусок мыла. Старостой блока был немецкий еврей.
Нам повезло, что старшим был еврей. Его звали Альфонс. Это был молодой человек с не по возрасту старым лицом, всей душой преданный своему блоку. Всякий раз, когда была возможность, он добывал котелок супа для юных, для слабых, для тех, кто больше мечтал о дополнительном пайке, чем об освобождении.
Однажды, когда мы возвращались со склада, меня вызвал писарь блока:
- А-7713?
- Я.
- После еды пойдешь к зубному.
- Но... у меня не болят зубы...
- После еды. Обязательно.
Я пошел в больничный блок. Перед дверью стояли в очереди человек двадцать. Мы быстро сообразили, зачем нас вызвали: чтобы удалить золотые зубы.
Лицо дантиста - еврея из Чехословакии - напоминало посмертную маску. Когда он открывал рот, были видны его отвратительные зубы, желтые и гнилые. Сидя в кресле, я робко спросил:
- А что вы собираетесь делать, сударь?
- Сниму твою золотую коронку, вот и всё, - ответил он равнодушно.
