Эрих Кестнер - Фабиан. История одного моралиста
В соседней нише пьяным голосом запела какая-то женщина:
Любовь — стихия, наваждение.В ней скрыто столько наслаждения![2]
— Ну и штучка! — сказала толстуха. — она не нашего поля ягода, является всегда в дорогой шубе, но под шубой у ней что-то совсем прозрачное. должно быть, богатая дама, может, даже и замужняя. наведет себе в нишу молоденьких парней, платит за них и такое творит, что стены краснеют.
Фабиан встал и через невысокую перегородку заглянул в соседнюю нишу.
Там, в зеленом шелковом купальнике, сидела высокая пышная женщина и, распевая песни, пыталась раздеть отчаянно сопротивлявшегося солдата рейхсвера.
— Эй, парень! — кричала она. — не будь таким рохлей! покажи свое удостоверение!
Но бравый вояка оттолкнул ее. фабиану вспомнилась знаменитая супруга египетского министра, которая также бесстыдно докучала бедному иосифу, талантливому правнуку авраама. дама в зеленом купальнике поднялась, схватила бокал с шампанским и, шатаясь, пошла к барьеру.
Но это была не фрау потифар, а фрау молль. та самая ирена молль, чей ключ еще лежал в кармане его пальто.
Раскачиваясь, стояла она у самых перил, потом вдруг высоко подняла узкий бокал и швырнула его вниз, в зал. бокал разлетелся вдребезги. музыканты отложили инструменты. танцующие в испуге подняли головы. все взгляды устремились к нише наверху.
Фрау молль вытянула руку и закричала:
— Тоже мне, мужчины называются! не успеешь до них дотронуться, они уже расклеились! вот что, многоуважаемые дамы, я предлагаю посадить всю эту банду за решетку! многоуважаемые дамы, нам нужны мужские бордели! кто за, прошу поднять руку! — она с чувством ударила себя в грудь, отчего у нее началась икота. в зале послышался смех. распорядитель уже бежал наверх. ирена молль заплакала. тушь на ее ресницах расплылась, потекла и разлиновала все лицо.
— Давайте петь, — вопила она, икая и всхлипывая. — споем песенку про рояль! — она раскинула руки и запела:
Хочешь верь или не верь —Человек, что дикий зверь,До страстей охоч.И на мне, как на рояле,Ты откажешься едва лиПоиграть всю ночь.
Распорядитель заткнул ей рот, она, неверно истолковав его движение, повисла у него на шее. но вдруг заметила глядевшего на нее фабиана, вырвалась, воскликнула:
— А я тебя знаю! — и хотела было броситься к нему. но солдат, уже успевший очухаться, и распорядитель схватили ее и усадили на стул. в зале вновь заиграла музыка, танцы продолжались.
Лабуде, который во время этой сцены расплатился по счету и дал пауле и толстухе немного денег, теперь подхватил фабиана и потащил прочь.
В гардеробе он спросил:
— Она и вправду тебя знает?
— Да, — отвечал фабиан. — ее фамилия молль. ее муж платит любые деньги тому, кто с ней спит. ключи от квартиры этой занятной семейки до сих пор у меня в кармане. вот они.
Лабуде выхватил у него ключи и, крикнув: «я сейчас!» — в пальто и шляпе бросился назад.
Глава шестая
Дуэль у бранденбургского музея
Неужели опять будет война?
Врач знает толк в диагностике
Когда они вышли на улицу, лабуде сердито спросил:
— Было у тебя что-нибудь с этой психопаткой?
— Нет, я только вошел к ней в спальню, она разделась, но тут вдруг появился какой-то человек и сообщил, что состоит с нею в браке, но меня-де это смущать не должно. потом он огласил весьма странный контракт, который они заключили между собой, а потом я ушел.
— Почему ты взял с собою ключи?
— Потому что входная дверь была заперта.
— Отвратительная особа, — сказал Лабуде. — Она сидела в доску пьяная, навалившись на стол, и я быстро засунул ключи ей в сумочку.
— Она тебе не понравилась? — спросил Фабиан. — Однако формы у нее довольно впечатляющие, и это лицо нахальной конфирмантки кажется таким удивительно неожиданным…
— Если бы она была уродиной, ты бы уже давно отдал ключи швейцару. — Лабуде потянул своего друга дальше. Они не спеша свернули в соседнюю улицу, подошли к памятнику, изображавшему господина Шульце-Делитцша, миновали Бранденбургский музей. Каменный Роланд мрачно стоял в обвитой плющом нише, а на Шпрее жалобно гудел пароход. Они остановились и с моста смотрели на темную воду и на длинный ряд складов — стены без единого окна. Небо над Фридрихштадтом полыхало.
— Милый Стефан, — тихо проговорил Фабиан, — ты очень трогательно обо мне печешься. Но я не более несчастен, чем все наше время. Ты хочешь сделать меня счастливее его? Но это тебе не удастся, даже если ты раздобудешь мне место директора, или миллион долларов, или порядочную женщину, которую я мог бы полюбить, или и то, и другое, и третье.
Маленькая черная лодка с красным фонарем на корме скользила вниз по течению. Фабиан положил руку на плечо друга.
— Когда я раньше говорил, что провожу время, с любопытством наблюдая, есть ли у этого мира предрасположение к порядочности, это была только полуправда. Я слоняюсь без дела еще по одной причине. Помнишь, во время войны, когда мы знали: не сегодня завтра нас призовут, — мы писали сочинения и диктанты, делая вид, что учимся, но, по существу, всем было безразлично, учимся мы или только притворяемся. Нам ведь предстояло идти на войну. Разве не сидели мы под стеклянным колпаком, откуда медленно, но верно выкачивают воздух? Мы метались, но метались не из озорства, а потому что нам не хватало воздуха. Помнишь? Мы ничего не хотели упустить, нас снедала жгучая жажда жизни, ибо каждый миг мы воспринимали как последний обед приговоренного к смерти.
Опершись на перила моста, Лабуде смотрел вниз, на Шпрее. Фабиан, взволнованный, ходил взад и вперед, как у себя в комнате.
— Помнишь? — продолжал он. — Полгода спустя мы уже были мобилизованы. Мне дали восьмидневный отпуск, и я поехал в Грааль. Я поехал именно туда, потому что однажды уже побывал там в детстве. Стояла осень, и я меланхолично бродил по зыбкой земле ольшаников. Балтийское море словно взбесилось, курортников можно было по пальцам пересчитать. Мало-мальски сносных женщин там было не больше десятка, с шестью из них я переспал. Ближайшее будущее уже решило переработать меня на кровяную колбасу. Что же мне оставалось пока делать? Читать? Вырабатывать характер? Зашибать деньги? Я сидел в огромном зале ожидания, имя которому Европа. Через восемь дней придет поезд. Это я знал. Но куда он поедет и что станется со мной, не знала ни одна живая душа. А теперь мы опять сидим в зале ожидания, и опять имя ему Европа. И опять мы не знаем, что будет дальше. Мы живем только сегодняшним днем, кризису не видно конца.
— К чертовой матери! — закричал Лабуде. — Если все будут рассуждать, как ты, жизнь никогда не наладится. Думаешь, я не чувствую сиюминутности нашей эпохи? Думаешь, недовольство — твоя привилегия? Но я, несмотря ни на что, пытаюсь действовать разумно.
— Разумные никогда не придут к власти, — сказал Фабиан. — А справедливые тем паче.
— Ах, вот как? — Лабуде подошел вплотную к своему другу и обеими руками схватил его за воротник пальто. — Но почему бы все-таки не попытаться?
В это мгновенье оба услышали выстрел, чей-то крик и еще три выстрела с другой стороны. Лабуде бросился в темноту и вдоль моста побежал к музею. Опять выстрел.
— Хорошенькие шуточки, — пробормотал Фабиан уже на бегу, он хотел, несмотря на боль в сердце, догнать Лабуде.
У ног бранденбургского Роланда, скорчившись, сидел человек и, размахивая револьвером, кричал:
— Ну, погоди у меня, свинья паршивая! — Потом он снова выстрелил по невидимому противнику. Вдребезги разлетелся фонарь. Осколки со звоном посыпались на мостовую. Лабуде выхватил оружие из рук стрелявшего, а Фабиан спросил:
— Почему, собственно, вы стреляете сидя?
— Потому что я ранен в ногу, — буркнул тот. Это был коренастый молодой человек в кепке. — Вот скотина! — прорычал он. — Но я знаю, как тебя зовут. — И погрозил в темноту.
— Икра пробита навылет, — констатировал Лабуде; он опустился на колени и, вытащив из пальто носовой платок, попытался сделать временную перевязку.
— Все началось там, в пивной, — жалобно проговорил раненый, — он намалевал на скатерти свастику. Я не смолчал. Он тоже не смолчал. Я съездил его по уху. Хозяин вышвырнул нас вон. Этот парень пошел за мной и стал издеваться над Интернационалом. Я обернулся, и тут он выстрелил.
— Ну и что, вы остались при своих убеждениях? — спросил Фабиан, глядя сверху вниз на раненого, который сжал зубы, пока Лабуде возился с его раной.
— Пули там уже нет, — заключил Лабуде. — Неужели ни одна машина не пройдет? Тут как в деревне!
— Даже полицейского не видно, — с сожалением заметил Фабиан.
— Только его мне недоставало! — Раненый попытался подняться. — Чтобы арестовали еще одного пролетария лишь за то, что он позволил какому-то наци перебить себе кости.
