Бред - Марк Александрович Алданов
— Ты знаешь и по-латыни! Он засмеялся.
— Нет, не знаю. Уезжая на Капри, я, естественно, захватил с собой Тацита и Светония, в изданиях, где на одной странице напечатан латинский текст, а на другой немецкий перевод. Эти несколько слов запомнил из оригинала — для эффекта.
— Разве для эффекта? По-моему, ты самый естественный из людей, — сказала Наташа не совсем уверенно. — Что же значат эти слова?
— Тацит говорит, что Тиберий в преклонном возрасте стал быстро слабеть. Но скрытность, подозрительность, хитрость у него остались прежние. Раболепство при нем было такое, какого мир с тех пор не видел, — до того, как появился он.
— Кто?
— Безошвили. Чизбиков. Давид. Иванович. Коба. Нижерадзе. Рябой. Сосело. Coco. Оганес. Вартанович. Тотомьянц. Васильев. Иосиф Виссарионович Сталин-Джугашвили, sympathiquement connu dans le monde[108].
— Разве это все его имена?
— Были еще и другие. Всех не помню... И вот, наконец, пришла к Тиберию болезнь, настоящая болезнь, последняя болезнь. Он лишился сознания, лежал в забытьи. Лечивший его знаменитый врач Харикл счел себя обязанным объявить главным сановникам, что часы императора сочтены. Радость была необычайная: он опротивел и тем, кого вывел в люди и осыпал милостями, все имели основания дрожать за свою шкуру, — сегодня любимец, а что будет завтра? Во дворце появился его торжествующий наследник Гай Юлий, перешедший в историю под прозвищем Калигулы. Макрон тоже сиял: рассчитывал, что при новом императоре будет править Римом, то есть миром. И вдруг из спальной прибежали люди: Тиберий пришел в себя, говорит, что здоров, требует, чтобы подали обед. Ужас Калигулы: он не сомневался, что теперь вместо власти его ждет казнь. Во дворце началась паника. Многие в смятении тотчас разбежались, другие делали вид, что ничего ни о чем не знают, третьи выражали притворный восторг по случаю выздоровления императора. Не растерялся только «бесстрашный Макрон», Macro intrepidus», называет его Тацит. Он бросился в спальную и там придушил подушкой престарелого Тиберия.
— А что стало с Макроном?
— Его надежды не оправдались, Калигула скоро его укокошил. При Калигуле люди стали сожалеть о Тиберии. Теперь же в исторической литературе принято его защищать: деспот, мол, он был, но войны вел победоносные, администратор был замечательный и много сделал для величия и мощи Рима. Так тоже бывает всегда. Историки ведь промышляют оригинальностью во взглядах: какая им была бы цена, если б они повторяли мысли своих предшественников? Некоторые из них склонны даже думать, что никто Тиберия не убивал: это будто бы выдумали Тацит и Светоний.
— Так что, быть может, он умер естественной смертью?
— Всё возможно. Мне иногда казалось, что, если бесчис-ленное множество людей люто ненавидит одного человека, то эта ненависть сама по себе имеет убийственную силу. Может быть, Макрон только чуть помог Тиберию умереть? Не так трудно было и пошептаться с Хариклом, если тот знал, что императору уже все равно жить недолго. Разве надо непременно душить человека? Можно просто поправить подушку умирающему, или чуть усилить дозу лекарства, или, наоборот, не дать его совсем. Вполне возможно, что Тиберий задохнулся в ненависти к нему Рима, в вечном страхе, что его убьют Макроны... Ты знаешь, мне здесь снился Тиберий... Что с гобой? Личико дернулось. Не холодно ли? Мы сейчас пойдем.
— Нет, пустяки. Снился Тиберий?
— Снился и по странной звуковой ассоциации: Тиберий — Берия... Мне снятся странные сны, особенно когда я принимаю снотворные...
— Так ты не принимай!
— У меня иногда выбор: либо не спать всю ночь, либо принять снотворное, и немалую дозу. Вот и сегодня приму.
Это, кстати, приятно: проглотил пилюлю, ну, теперь ее дело, пусть на меня работает. Мысли понемногу смешиваются, неприятности, огорчения исчезают. Чувствуешь, что сейчас заснешь, начинается отдых... От всего... А просыпаешься — еще слышишь голоса снившихся людей. Особенно, когда не сон, а бред. То реальное, то вздор... Ты никогда не думала о динамике снов?
— Вот уж о чем никогда не думала!
— Неужели тебе никогда не снится Россия? Я, быть может, лучше вижу ее, чем живущие там люди. Вижу с ее чудовищной тоской, с ее нестерпимой скукой, от которой должны кончать с собой умные, тонкие люди...
— Я никогда такой скуки не чувствовала, — грустно сказала Наташа. Она больше всего боялась чем-либо ему не понравиться, но не могла не ответить; его слова были ей неприятны. — Ты слишком давно из России уехал, издали судить нельзя.
— Можно и должно. Я не писатель, но разве писатели не судят «издали»: издали и в пространстве, и во времени. Величайшие писатели, Шекспир, Гете, Шиллер, Гюго, Бальзак, Флобер, Стендаль, в России Пушкин, Гоголь, Толстой были и историческими романистами или драматургами, значит, судили издали, значит, не видели половины того, о чем писали.
— Я ведь говорила не об этом, тут ты совершенно прав... Но ради Бога, не злоупотребляй снотворными.
— Я люблю спать. И это ощущение люблю: то, что снится, кажется совершенно логичным и реальным, даже в первые секунды после пробуждения. А потом просто не понимаешь, как могла представиться такая чушь!
— Да, да, это я знаю, это верно!.. Но, извини меня, ты и слишком много пьешь на ночь, это тоже вредно.
— Надо же иметь и какие-либо удовольствия в жизни! — сказал он раздраженно. Наташа помертвела. Он тотчас поднес ее руку к губам. — Пойми, мой ангел: с тобой это не «удовольствие», с тобой это счастье!
— Не очень большое счастье, — сказала она, еле удерживаясь от слез.
— Я говорил о мелких радостях жизни.
— Я вижу, что Капри тебе уже надоел.
— Без тебя я здесь не остался бы. Я все больше вдобавок боюсь одиночества. Здесь иногда дует ветер трамонтана. Это страшная вещь. У меня когда-то было то, что по-английски, называется nervous breakdown[109].
— Как ты сказал? Что у тебя было? Неувус? Что это такое?
— Не волнуйся, не серьезная вещь. Это даже хорошо. «Qui vit sans folie n'est pas si sage qu'il croit»[110], — сказал Ларошфуко.
