Уильям Фолкнер - Притча
- Да, - сказал он. - Конечно.
Они спустились по ступенькам, вошли в дверь и оказались в узком коридоре; полицейский распахнул другую дверь, и они вошли в комнату; дверь за ними закрыл полицейский. В комнате находились стол, койка, телефон, стул. Айовец подошел к столу и стал раскладывать на нем карту.
- Ты что, не можешь запомнить, где бывал, без отметок на карте? спросил Бухвальд.
- Я не для себя, - сказал айовец, возясь с картой. - Это для девушки, с которой я помолвлен. Я ей обещал...
- Она тоже любит свиней? - спросил Бухвальд.
- ...Что? - сказал айовец. Он умолк и повернул голову; не разгибаясь, бросил на Бухвальда снисходительный, открытый, уверенный и бесстрашный взгляд. - А как же? Что плохого в свиньях?
- Ладно, - сказал Бухвальд. - Ты обещал ей.
- Ну да, - сказал айовец. - Когда мы узнали, что меня отправляют во Францию, я пообещал ей взять карту и отмечать все места, где побываю, особенно о которых постоянно слышишь, вроде Парижа. Я бывал в Блуа, в Бресте и поеду в Париж за то, - что вызвался сюда, а сейчас я еще отмечу Шольнемон, главную штаб-квартиру всей этой заварухи, нужно только найти карандаш.
Он снова начал шарить по столу.
- Что ты будешь с ней делать? - спросил Бухвальд. - С картой. Когда вернешься домой.
- Вставлю в рамку и повешу на стену. А ты как думал?
- Ты уверен, что тебе будет нужна эта отметка? - спросил Бухвальд.
- Что? - сказал айовец. Потом спросил: - А что такое?
- Ты хоть знаешь, зачем вызвался?
- Еще бы. Чтобы побывать в Шольнемоне.
- И тебе никто не сказал, что придется здесь делать?
- Видно, ты недавно в армии, - сказал айовец. - Тут не спрашивают, что делать - просто делают. Вообще, в любой армии надо жить, не спрашивая, что делать или зачем это нужно, а просто делать и тут же скрываться с глаз, чтобы тебя случайно не заметили и не нашли еще дела, тогда им придется сперва придумать дело, а потом подыскать кого-нибудь для его выполнения. Черт. Кажется, и у них здесь нет карандаша.
- Может, у черного найдется, - сказал Бухвальд и взглянул на негра. - А зачем вызвался ты, не считая трехдневного отпуска в Париж? Тоже повидать Шольнемон?
- Как ты меня назвал? - спросил негр.
- Черный, - ответил Бухвальд. - Тебе не нравится?
- Меня зовут Филип Мениголт Бичем, - сказал негр.
- Ну-ну, - сказал Бухвальд.
- Пишется Мэниголт, но вы произносите Мэнниго, - сказал негр.
- Заткнись ты, - сказал Бухвальд.
- Есть у тебя карандаш, приятель? - спросил айовец у негра.
- Нет, - ответил негр, даже не взглянув на айовца. Он продолжал глядеть на Бухвальда. - А ты думаешь нагреть на этом деле руки?
- Я? - сказал Бухвальд. - Ты из какой части Техаса?
- Техаса? - с презрением спросил негр. Он взглянул на ногти правой руки, потом торопливо потер их о бок. - Я из штата Миссисипи. Как только кончится эта заваруха, уеду в Чикаго. Буду гробовщиком, если хочешь знать.
- Гробовщиком? - сказал Бухвальд. - Тебе что, нравятся покойники?
- Неужели ни у кого на этой чертовой войне нет карандаша? - спросил айовец.
- Да, - ответил негр. Высокий, стройный, он стоял, нисколько не рисуясь; внезапно он бросил на Бухвальда вызывающий и вместе с тем робкий взгляд. - Мне нравится эта работа. Ну и что?
- Потому ты и вызвался?
- Может, да, а может, и нет, - сказал негр. - А зачем вызвался ты? Не считая трехдневного отпуска в Париж?
- Потому что я люблю Вильсона, - сказал Бухвальд.
- Вильсона? - переспросил айовец. - Ты знаешь сержанта Вильсона? Это лучший сержант в армии.
- Тогда я не знаю его, - ответил Бухвальд, не глядя на айовца. - Все сержанты, каких я знаю, - это сучьи дети. - И обратился к негру: - Тебе сказали или нет?
Тут айовец стал переводить взгляд с одного на другого.
- Что тут затевается? - спросил он.
Дверь отворилась. Появился американский старшина. Он торопливо вошел и торопливо оглядел их. В руке у него был портфель.
- Кто у вас старший? - спросил он. Поглядел на Бухвальда. - Ты. - Он открыл портфель, достал оттуда что-то и протянул Бухвальду. Это был пистолет.
- Немецкий, - сказал айовец.
Бухвальд взял его. Старшина снова полез в портфель; на этот раз он достал ключ, обыкновенный дверной ключ, и протянул Бухвальду.
- Зачем? - спросил Бухвальд.
- Держи, - сказал старшина. - Не собираетесь же вы сидеть здесь вечно?
Бухвальд взял ключ и вместе с пистолетом сунул в карман.
- Что же вы, гады, не взялись сами? - спросил он.
- Мы послали за вами в Блуа не затем, чтобы препираться среди ночи, сказал старшина. - Пошли. Дело не ждет. - Он направился к двери. Тут послышался громкий голос айовца.
- Послушайте, - сказал он. - Что тут происходит? Старшина остановился, поглядел на айовца, затем на негра
и сказал Бухвальду:
- Они у тебя уже робеют.
- Не волнуйся, - сказал Бухвальд. - Черный в этом не виноват, робость у него - это, так сказать, привычка, или обычай, или традиция. А другой пока и не знает, что такое робость.
- Ладно, - сказал старшина. - Это твои люди. Готовы?
- Постой, - сказал Бухвальд. Он даже не обернулся к столу, где стояли те двое, глядя на него и на старшину. - Что тут происходит?
- Я думал, вам сказали... У них с ним загвоздка. Он должен быть убит спереди, ради него же самого, не говоря о других. Но, видно, они не могут заставить его повернуться лицом. А он должен быть убит спереди, немецкой пулей - ясно? Понял теперь? Он был убит в понедельник утром, во время той атаки; ему отдадут все почести; в то утро ему там нечего было делать генерал-майор, он до конца мог оставаться позади и приговаривать "задайте им, ребята". Но нет. Он вышел вперед и повел всех к победе во имя Франции, отечества. Ему даже повесят еще один орден, только он его не увидит.
- А чего он артачится? - спросил Бухвальд. - Он ведь знает, что его песенка спета, не так ли?
- Само собой, - сказал старшина. - Он знает, что ему конец. Вопрос не в этом. Со смертью он смирился. Только не дает сделать это как нужно клянется, что вынудит застрелить себя не спереди, а сзади, словно какой-нибудь старший сержант или младший лейтенант, считающий себя слишком смелым, чтобы бояться, и слишком крепким, чтобы получить рану. Понимаешь, показать всему миру, что это не враги, а свои.
- Неужели нельзя было подержать его?
- Нет, - сказал старшина. - Нельзя держать французского генерал-майора и стрелять ему в лицо.
- Тогда как же нам быть? - спросил Бухвальд.
Старшина поглядел на него.
- А... - сказал Бухвальд. - Кажется, понял. Нельзя французским солдатам. Может, в следующий раз это будет американский генерал, и трое лягушатников совершат путешествие в Нью-Йорк.
- Да, - сказал старшина. - Только бы дали мне выбрать этого генерала. Ну, готовы?
- Да, - ответил Бухвальд, но с места не двинулся. - Но все же, почему мы? Раз это французский генерал, почему этого не сделали сами французы? Почему мы?
- Может, потому, что американский пехотинец - единственная тварь, какую можно купить поездкой в Париж, - сказал старшина. - Идем.
Но Бухвальд снова не двинулся с места; взгляд его светлых, суровых глаз был задумчив и спокоен.
- Идем, - сказал он. - Ты первый.
- Если хочешь отказаться, почему не отказался до выезда из Блуа? спросил старшина.
Бухвальд непристойно выругался.
- Веди, - сказал он. - Пора кончать.
- Верно, - сказал старшина. - Они все распределили. Французам придется расстрелять тот полк, потому что он французский. В среду пришлось везти сюда немецкого генерала, объяснять, почему они собираются расстреливать французский полк, и это досталось англичанам. Теперь им нужно застрелить французского генерала, чтобы объяснить, зачем привозили сюда немецкого, и это досталось нам. Может, они тянули жребий. Ну, все?
- Да, - внезапно охрипшим голосом сказал Бухвальд и выругался. - Да. Давай кончать с этим.
- Постойте! - сказал айовец. - Нет! Я...
- Не забудь свою карту, - сказал Бухвальд. - Мы сюда не вернемся.
- Не забуду, - сказал айовец. - Что, по-твоему, я все время держу в руках?
- Отлично, - сказал Бухвальд. - Когда тебя отправят в тюрьму за неподчинение, пометь на ней и Ливенуорт {Тюрьма в США.}.
Они вышли в коридор. Он был пустым, под потолком горело несколько тусклых лампочек. Других признаков жизни не было видно, и внезапно им показалось, что и не будет, пока они не выйдут оттуда. Узкий коридор не уходил вглубь, ступенек в нем больше не было. Казалось, это земля, в которой он пролегал, опустилась, словно кабина лифта, оставив его в целости, безжизненным и беззвучным, не считая топота их сапог; побеленный камень потел, держа на себе чудовищную тяжесть спрессованной истории, напластований прежних традиций, придавленных сверху отелем - монархии, революции, империи и республики, герцога, фермера-генерала и санкюлота, трибунала и гильотины, свободы, равенства, братства и смерти и народа, Народа, который всегда выстаивает и побеждает; компания, группа, теперь тесно скученная, шла быстро, потом айовец закричал снова:
