Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним
Порой мое уединение нарушают гости издалека, и в таких случаях я понимаю, до какой же степени одинок каждый из нас и насколько далек от своих соседей, и пока они говорят (в основном, о детях, прошлом, настоящем и о том, что грядет), я размышляю об огромном и непреодолимом расстоянии между моей душой и душой той, что сидит рядом. Я говорю не о совершенных чужаках, а о чужаках в сравнительной степени, тех, кого причуды железнодорожного расписания вынуждают задержаться на какое-то время, и в чьем присутствии я поначалу старательно ищу общие темы для разговора, а потом, не найдя ни одной, забиваюсь в свою раковину. И с каждой минутой я все больше леденею и делаюсь все молчаливее, дети чувствуют этот морозный воздух, становятся рассеянными, глазки их стекленеют, а посетители переходят к традиционному обсуждению того, кто на кого больше похож, обычно решая вопрос заявлением, что Майская детка – красавица – похожа на отца, а остальные две – более-менее обыкновенные – просто моя копия, и таковое суждение, хотя оно мне давно знакомо и я знаю, что оно непременно последует, все же расстраивает меня так, будто слышу все это впервые. Детки маленькие, безобидные, славные, и невыносимо слушать, как ими заполняют прорехи в разговоре, как разбирают по частям их черты, как отмечаются и критикуются их слабые места, пока они стоят, робко улыбаясь, перед хирургом, и сами их улыбки рождают очередные комментарии о форме ротиков, но, в конце концов, это случается не так уж часто, а они представляют собою один из немногих интересов, общих с интересами других, поскольку, похоже, дети имеются у всех. Как я обнаружила, сад – далеко не такая плодотворная тема, поразительно, сколь немногие любят собственные сады, все они делают вид, что любят, но по одному тону голоса становится понятно, что привязанность эта отнюдь не горячая. В июне она бывает теплее, подкармливаемая земляникой и розами, но, поразмыслив, я поняла, что в радиусе двадцати миль я не знаю никого, кто по-настоящему любил бы свой сад или обнаружил бы зарытое в нем сокровище счастья; наверное, отыскать такого человека можно, если искать прилежно, при необходимости – с максимумом усилий. После таких, пусть нечастых, визитов я испытываю депрессию, хотя обычно ею не страдаю, а потом злюсь на себя, вежливую, что позволила чему-то столь мне чуждому испортить драгоценный час жизни. Вот оно, самое ужасное, что может случиться с сытым, одетым, согретым, с тем, чьи все разумные желания удовлетворены: при малейшей неудаче ты чувствуешь себя неловко, расстраиваешься из-за того, что тебе не удалось найти кратчайший путь к душе ближнего своего – что, по сути своей, глупо, поскольку неизвестно, имеется ли вообще у этого ближнего душа.
Расцвели вечерницы – ночные фиалки. Садовник, не иначе как в припадке вдохновения, высадил их в первом ряду двух бордюров, и я не представляю, что он чувствует сейчас, когда все остальные цветы оказались у них за спиной, однако для меня это очередной урок: никому из будущих садовников не будет дозволено столь беспардонно обращаться с моими вечерницами. Они очаровательны, нежны и цветом, и ароматом, ваза с ними стоит на моем письменном столе, и этот божественный запах наполняет всю комнату. Прямой и единственный ряд – это ошибка: я-то посадила их кучками в траве, и они выглядят просто чудесно. Целый бордюр из вечерниц, голубых и белых – и чтобы ничего другого, – смотрелся бы замечательно, но я не знаю, как долго они цветут и как все это будет выглядеть, когда кончится их срок. Полагаю, через пару недель я это выясню. Интересно, двигался ли когда-либо претендент на звание садовода таким же путем проб и грубых ошибок? Несомненно, сад сэкономил бы немало лет, если бы я не была вынуждена учиться исключительно на собственных ошибках, если бы я имела рядом добрую душу, подсказывающую мне, что делать. Сейчас в саду цветут только вечерницы, высаженные между розовыми кустами анютины глазки, да два сорта азалий – Моллис и Понтика. Азалии были и остаются великолепными – я высадила их этой весной, и они почти мгновенно принялись цвести, и этот укромный уголок смотрится так, будто здесь царит вечный закат. Нежнейшие оттенки оранжевого, лимонного, розового – уже по первому году их существования можно представить, какими они будут через год и в последующие годы, когда кусты разрастутся. В серые угрюмые дни они производят потрясающее впечатление. Осенью я высажу их перед елями, чтобы скрасить мрачность. Мои розы все усыпаны бутонами, которые вряд ли раскроются даже через неделю, из чего я делаю вывод, что, несмотря на все разговоры, здешний климат не располагает к тому, чтобы они цвели с начала июня и до ноября.
11 июля
Со дня Троицы не выпало ни капли дождя, что отчасти – но не полностью – объясняет, почему мои клумбы так меня разочаровали. Дело в том, что вскоре после Троицы наш садовник сошел с ума, и его пришлось отправить в лечебницу. Он взял манеру расхаживать с лопатой в одной руке и револьвером в другой, объясняя, что так ему спокойнее, мы относились к этому вполне терпимо – будучи людьми цивилизованными, мы уважаем чужие предрассудки, – пока в один прекрасный день я очень ласковым голосом не попросила его подвязать ползучее растение – поверьте, когда он обзавелся револьвером, я стала разговаривать с ним крайне ласково и даже перестала читать ему вслух, – он повернулся и, глядя мне прямо в лицо (впервые за все время его пребывания у нас), спросил: «Я, что, по-вашему, похож на графа Х (местную знаменитость) или на мартышку?» И нам не оставалось ничего, кроме как можно скорее отправить его в сумасшедший дом. Найти другого садовника мне не удалось – я и этого-то отыскала с трудом, так что из-за засухи, пренебрежения, безумия садовника и моих грубых ошибок сад пребывал в плачевном состоянии, но даже и в печали это было самое мое любимое место в мире, а ошибки лишь укрепили мою решимость.
Длинные бордюры с вечерницами выглядели чудовищно. Она отцвела и в свойственной, оказывается, ей манере превратилась в сухие палки; никакие другие растения на бордюрах цвести этим летом не намеревались. Гигантские маки, которые я высадила в апреле, либо погибли, либо оставались крохотными, то же и с водосборами, кое-где неохотно выросли дельфиниумы, вот и все. Полагаю, маки нельзя пересаживать, или, возможно, после пересадки их недостаточно поливали, во всяком случае, эти бордюры я завтра снова засею маками в надежде, что на следующий год они все-таки вырастут, ибо, нравится это макам или нет, но они у меня будут цвести, и трогать их я никому не позволю – разве только прореживать.
Что ж, горевать смысла не имеет, и я выхожу и сажусь под деревьями, смотрю на бегущие по небу облачка, на солнечные блики на дальнем пшеничном поле, и разочарование уходит, и кажется невозможным грустить, когда все кругом такое приветливое и доброе.
Сегодня воскресенье, в саду тишина, и, сидя здесь в этом тенистом уголке, наблюдая, как тени лениво ползут по траве, слушая, как бранятся на деревьях грачи, я почти жду перезвона английских колоколов, созывающих на послеполуденную службу. Но церковь находится от нас в трех милях, колоколов на ней нет, как нет и послеполуденной службы. Раз в две недели мы ходим на утреннюю молитву, она начинается в одиннадцать, наше место – что-то вроде частной ложи с комнатою позади, куда можно ретироваться незамеченными, если служба слишком длинная, а плоть наша слишком слаба, и слушаем, как за нас молится пастор в черном одеянии. Зимой в церкви ужасно холодно, она не обогревается, и мы сидим, закутанные в меха куда плотнее, чем для прогулок, но,
