Густав Майринк - Белый Доминик

- Мой принц, как поживаете с тех давних дней? - слышу я робкий голос. Ступай в монастырь, Офелия! Я в сильном напряжении: что будет дальше, но мужской голос по неиз- вестным причинам ослабевает, как будто говорящий превратился в часо- вой механизм с ослабевшей пружиной. В негромкой торопливой речи я улавливаю только несколько бессмысленных фраз: "К чему плодить грешников?... Сам я в меру благонравен, но стольким мог бы попрекнуть себя, что лучше бы мне не рождаться на свет... Если выйдешь замуж - мое проклятие тебе в приданое... Будь непорочна как лед, чиста, как снег, или дурачь мужчину и не откладывай... Иди с миром! "

На что голос девушки робко отвечает:

- О какой благородный дух разрушен! Силы небесные, спа- сите его! Затем оба умолкают, и я слышу слабые хлопки. Через полчаса мертвой тишины, во время которой из окна доносится запах жирного жаркого, из-за гардин обычно вылетает еще горящий жеваный окурок, ударяется о стену нашего дома, рассыпаясь в искры, и падает вниз на мостовую узкого прохода.

До глубокой ночи я сижу и пристально смотрю вверх. Каж- дый раз, когда колышутся шторы, сердце замирает у меня от радостного испуга: подойдет ли Офелия к окну? Если это произойдет, выйду ли я из своего укрытия?

Я срываю красную розу; осмелюсь ли я ее бросить ей? И я должен при этом что-то сказать! Только что?

Но ничего не приходит на ум. Роза в моей горячей руке увядает, а там, как всегда, все будто вымерло. Только запах поджаренного кофе сменяет запах жаркого... Вот, наконец: женская рука отводит гардину в сторону. В один миг все переворачивается во мне. Я стискиваю зубы и бросаю розу в раскрытое окно.

Слабый крик удивления - и... в окно выглядывает фрау Аглая Мутшелькнаус. Я не успеваю спрятаться; она меня уже заметила. Я бледнею, потому что теперь все откроет- ся. Но судьбе угодно распорядиться по-иному. Фрау Мут- шелькнаус сладко под нимает уголок рта, кладет розу себе на грудь, как на поста- мент, и смущенно опускает глаза; затем она их поднимает, полные благодарности, и, наконец, замечает, что это был всего лишь я. Выражение ее лица несколько меняется. Но она благода- рит меня кивком головы, дружелюбно обнажая при этом белую по- лоску зубов.

Я чувствую себя так, как будто мне улыбается череп. Но все-таки я рад. Если бы она догадалась, кому предназначены цветы, все было бы кончено.

Час спустя я уже радуюсь, что все получилось именно так. Теперь я могу спокойно рисковать: каждое утро класть Офелии букет на карниз. Ее мать отнесет это на свой счет.

Возможно, она думает, что цветы - от моего приемного от- ца, барона Йохера! Да, да - "жизнь учит"! На один момент во рту у меня появляется отвратительный вкус, как будто я отравился какой-то коварной мыслью. Затем все проходит. Я снова прихожу в себя, и, убеждая себя, что это не самое страшное, иду на кладбище, чтобы украсть розы. Позже туда придут люди ухаживать за могилами, а вечером ворота кладбища закроются.

Внизу, в Пекарском ряду, я встречаю актера Париса в тот самый момент, когда он в своих скрипучих сапогах выходит из узкого прохода.

Он знает, кто я такой. Это видно по его взгляду. Это - старый, полный, гладковыбритый господин с отвисшими бакенбардами и красным носом, который дрожит при каждом шаге.

На голове у него берет, на шейном банте - булавка с се- ребрянным лавровым венком, на огромном животе - часовая цепочка, сделанная из заплетенных в косу волос.

Он одет в сюртук и жилет из коричневого бархата; его бу- тылочного цвета брюки слишком узки для его толстых ног, и так длинны, что торчат из-под полы, как гармошка.

Догадывается ли он, что я иду на кладбище? И зачем я хочу украсть там розы? И для кого? Но что это я? Это знаю только я один! Я упрямо смотрю ему в лицо, умышленно не здороваюсь, но у меня замирает сердце, когда я замечаю, что он твердо, выжидающе смотрит на меня из-под приспущенных век, останав ливается ненадолго, посасывая свою сигару, а затем закрывает глаза, как человек, которому в голову пришла какая-то особен- ная мысль.

Я стараюсь проскользнуть мимо него как можно быстрее, но тут я слышу, как он, громко и неестественно откашливаясь, как бы начинает декламировать какую-то роль: "Гм - м, гм - м, гм - ... "

Ледяной ужас охватывает меня, и я пускаюсь бежать. Я не могу поступить иначе. Вопреки мне самому, мой внутренний го- лос говорит: "Не делай этого. Ты сам себя выдал! "

Я потушил фонари на рассвете и вновь уселся на террасе, хотя теперь я знаю: пройдут часы, прежде чем появится Офелия и откроет окно. Но я боюсь, что просплю, если пойду и опять лягу спать, вместо того, чтобы ждать.

Я положил для нее на карниз три розы и при этом так вол- новался, что быстро спрятался в узкий проход.

Сейчас я представляю себе, как будто я лежу раненый вни- зу, меня вносят в дом, Офелия узнает об этом, понимает в чем дело, подходит к моему ложу и целует меня с умилением и лю- бовью.

Затем мне снова делается стыдно и я внутренне краснею оттого, что я так глуп. Но мысль о том, что Офелия страдает из-за мо- ей раны, мне сладостна.

Я гоню от себя прочь другую картину: Офелии девятнадцать лет, но она уже молодая дама, а мне - только семнадцать. Хотя я немного выше ее, она могла бы поцеловать меня только как ребенка, который поранился. А я хочу быть взрослым мужчиной, но таковому не пристало беспомощно лежать в постели и ждать от нее заботы. Это мальчишество и изнеженность!

Тогда я представляю себе иную картину - ночь, город спит, вдруг я вижу из окна огненное зарево. Кто-то вдруг кри- чит на улице: "Соседний дом в огне! " Спасение невозможно, по- тому что обвалившиеся горящие балки преградили Пекарский ряд.

Напротив в комнатах уже загорелись гардины. Но я выпрыги- ваю из окна нашего дома и спасаю свою возлюбленную, которая без сознания, в полуудушье от дыма и огня, как мертвая, лежит на полу в ночном платье.

Сердце мое выпрыгивает из груди от радости и восторга. Я чувствую ее обнаженные руки на моей шее, когда я несу ее, бессильную, на руках, и холод ее неподвижных губ, когда я ее целую. Так живо я себе это все представляю!

Снова и снова эта картина оживает в моей крови, как если бы весь сюжет со всеми его сладкими, обворожительными подроб- ностями замкнулся в бесконечном повторении, от которого я ни- как не могу освободиться. Я радуюсь, зная, что образы проник- ли в меня так глубоко, что сегодня ночью я увижу это во сне как наяву, живым и реальным. Но как еще долго ждать!

Я высовываюсь в окно и смотрю на небо: видимо, утро ни- когда не наступит. А еще целый долгий день отделяет меня от ночи! Я боюсь, что новое утро придет раньше, чем ночь, и по- мешает тому, на что я надеюсь. Розы могут упасть, когда Офе- лия откроет окно, и она их не увидит. Или она их увидит, воз- мет - а что дальше? Хватит ли у меня мужества сразу не спрятаться? Я холодею при мысли, что, конечно же, у меня его не хватит. Но я уповаю на то, что она догадается, от кого эти розы.

Она должна догадаться! Невозможно, чтобы горячие, полные страстного желания мысли любви, которые исходят из моего сердца, не достигли бы ее, как бы холодна и безразлична она ни была.

Я закрываю глаза и представляю так живо, как только мо- гу, что я стою над ее кроватью, склоняюсь над спящей и целую ее со страстным желанием ей присниться.

Я так ярко все себе вообразил, что некоторое время не мо- гу понять, сплю ли я или со мной происходит нечто иное. Я рассеянно уставился на три белые розы на карнизе, пока они не расплылись в туманном свете серого утра. Я гляжу на них, но меня мучает мысль, что я их украл на кладбище.

Почему я не украл красные? Они принадлежат жизни. Я не могу себе представить, что мертвец, проснувшись и заметив, что красные розы с его могилы исчезли, потребует их назад.

Наконец взошло солнце. Пространство между двумя домами наполняется светом его лучей. Я парю над землей в облаках и более не вижу узкого прохода; он поглощен туманом, который утренний ветер принес с реки.

Светлый образ движется в комнате напротив. Я трусливо затаил дыхание. Крепко цепляюсь руками за перила, чтобы не убежать...

Офелия!

Я долго не верю своим глазам. Ужасное чувство невырази- мой нелепости душит меня. Сияние страны снов исчезает. Я чувс- твую, что оно никогда больше не вернется, и что сейчас я дол- жен провалиться сквозь землю, что должно случиться нечто ужасное, чтобы предотвратить то чудовищное унижение, которому я сейчас подвергнусь, представ в столь смехотворном виде.

Я делаю последнюю попытку спасти себя от себя самого, судорожно тру рукав, как будто там какое-то пятно.

Затем наши глаза встречаются.

Щеки Офелии горят, я вижу как дрожат ее белые руки, сжи- мающие розы. Мы оба хотим что-то сказать друг другу и не можем; каждый понимает, что он не может совладать с собой.

Еще один взгляд - и Офелия снова исчезает. Совсем как ребенок, я сижу на корточках на ступенях лестницы и знаю только одно: во мне сейчас живет, вытеснив мое я, одна толь- ко пылающая до неба радость, радость, которая есть литургия полного самозабвения.