Патрик Модиано - Ночная трава
Она протянула мне роман Энтони Хоупа, тот, в красной обложке, чтобы я убрал его в сумку к пластинкам и проигрывателю. Я спросил, прочла ли она его. Да, первый раз — в детстве, от корки до корки, не поняв ни слова. Потом читала отдельные главки, открывая наугад. Было почти девять вечера. Официант сообщил нам, что кафе закрывается. Мы оказались на улице, под дождем. У меня в руках была сумка, а у Данни карман пальто топорщился от бумаг. Спустившись в метро, мы долго ждали поезда, а потом снова ждали на пересадке, на Ля-Мотт-Пике. В этот час вагоны были безлюдны. Она стала рыться в кармане и достала оттуда карточки, которые я принял за визитные. Заметив, что я пристально смотрю на них, она улыбнулась: «Я все тебе покажу… Вот увидишь… ничего интересного…» Она явно была не рада тому, что скоро вернется к себе в комнату, на Монпарнас. В тот самый вечер она и упомянула в первый раз загородный дом, куда мы могли бы поехать, но я не должен говорить об этом остальным. Остальными были Агхамури и те, с кем я часто виделся: Дювельц, Марсиано, Шастанье… Я спросил у нее, знает ли Агхамури о том, что она когда-то жила в той квартире, на Феликса Фора. Нет-нет, он не знает. Они познакомились позже, уже в студенческом городке. И о существовании того загородного дома, о котором она только что мне поведала, он тоже не знал. Загородный дом, километрах в ста от Парижа, как она сказала. Нет, ни Агхамури, ни кто бы то ни было еще никогда не ездили с ней за почтой. «Выходит, я единственный, кто знает твои секреты?» — спросил я ее. Мы шли по бесконечному коридору станции Монпарнас, и кроме нас на лестницах не было никого. Она взяла меня под руку и положила голову мне на плечо. «Надеюсь, ты умеешь хранить секреты». Мы прошли по бульвару до кафе «Ле Дом», потом свернули и сделали крюк, шагая вдоль ограды кладбища. Данни явно тянула время, чтобы не пересечься в холле с Агхамури и остальными. Больше всего она опасалась встретить там Агхамури. Я едва не спросил, зачем ей вообще перед ним отчитываться, но, подумав, решил, что спрашивать бессмысленно. Видимо, тогда я уже понял, что никто не отвечает на расспросы. «Надо подождать, пока они погасят свет в холле, — сказал я как бы небрежно, — это как с домом, куда мы сейчас поднимались… Правда, ночной портье может нас увидеть». По мере того как мы приближались к отелю, ее беспокойство становилось все заметнее. Хоть бы в холле никого не было, думал я. Наконец, ее волнение передалось и мне. Я уже слышал, как Поль Шастанье спрашивает меня стальным голосом: «А что это у вас такое в сумке?» Перед поворотом на улицу, где стоит отель, Данни замешкалась. Было уже одиннадцать вечера. «Подождем еще немного?» — предложила она. Мы сели на скамейку, посреди бульвара Эдгар-Кине. Я поставил сумку рядом с собой. «Это ж надо было умудриться — оставить свет в гостиной!» — сказала она вдруг. Тогда я удивился, что она придает этому такое значение. Сегодня мне понятна внезапная грусть, проступившая в ее взгляде. Порой и на меня находит странное чувство, когда я думаю о непогашенных огнях, которые мы оставили там, куда уже не вернемся. В том нет нашей вины. Вечно нам нужно было уходить быстро и скрытно. Я уверен, и в том загородном доме найдется комната, где мы оставили свет. А может, это именно моя оплошность, и виной тому — моя рассеянность и забывчивость? Сегодня я думаю, что дело не в забывчивости и не в рассеянности, — я уверен, что оставил перед отъездом горящую лампу нарочно. Может, из суеверия — чтоб отвести беду, но скорее для того, чтобы от нас остался какой-то след, знак, что мы не совсем исчезли и что когда-нибудь еще вернемся сюда.
«Они все здесь», — Данни прошептала мне на ухо. Когда мы подошли к отелю вплотную, она решила идти впереди, чтобы посмотреть сквозь стекло, свободен ли путь — нет ли кого в холле. Она не хотела, чтоб сумка попадалась им на глаза. Мне тоже было не по себе с этой сумкой в руке, будто она выдавала в нас преступников, — сегодня подобные мысли мне кажутся странными. Откуда это вечное чувство неуверенности и вины? Да в чем нас обвинишь, если подумать? Я тоже посмотрел через стекло. Все они сидели в холле, Агхамури — на подлокотнике кресла Марсиано, а Поль Шатанье, Дювельц и тот, которого все звали просто Жорж, заняли оставшиеся кресла — старые, коричневой кожи. Все это походило на военный совет. Да, в чем же нас обвинишь? — спрашиваю я себя. И вообще, уж кому-кому, а этим людям точно не пристало учить нас морали. Я взял Данни под руку и решительно повел к двери. Первым нас заметил Жорж, — его круглое, бледное, как луна, лицо с глазами мечтателя так не подходит к коренастому, мощному телу, что не сразу замечаешь в лице то жестокое, что сквозит и в теле. Когда он жмет вам руку, по коже точно пробегает холод — как если бы через рукопожатие передались те самые «холодные флюиды». Когда мы приблизились к ним, стальной голос Поля Шастанье спросил:
— Это мы что же, с рынка идем?
Он пристально посмотрел на сумку, которую я нес в левой руке.
— Да-да… с рынка, — Данни ответила очень мягко, спокойно. Наверное, чтобы саму себя подбодрить. Меня удивило ее хладнокровие, особенно после внезапного приступа тревоги на подходе к отелю. Тот, кого называли Жорж, оглядывал нас обоих, и кожа на его лунном лице казалась до того бледной, что походила на грим. Из-за приподнятых бровей лицо его выражало и любопытство, и недоверие — так бывало всякий раз, когда он оказывался с кем-то лицом к лицу. Возможно, его-то Данни и боялась. Помню, когда я первый раз встретился с ним в холле, она представила его мне: «Жорж». Он ничего не сказал, только поднял брови. Жорж: в этом звучном имени есть что-то тревожное, замогильное, что очень сочетается с его лицом. Когда мы вышли из отеля, Данни сказала мне: «Этот тип, похоже, опасен», но не объяснила почему. Знает наверняка? По ее словам выходило, что Агхамури познакомился с ним в Марокко. Она улыбнулась и пожала плечами: «Ох, знаешь, лучше вообще не лезть в эти дела…»
— Выпьете с нами? — предложил Поль Шастанье.
— Уже поздновато, — ответила Данни, все так же мягко.
Агхамури, который по-прежнему сидел на подлокотнике кресла Жерара Марсиано, смотрел на нас пристально и удивленно. Мне показалось, что он побледнел.
— Жаль, что вы не присоединитесь к нам. А то бы рассказали, что купили на рынке.
На этот раз Поль Шастанье обращался ко мне. Сумка явно вызывала интерес.
— Вы мне поможете занести это в комнату? — Данни обернулась ко мне, внезапно перейдя на «вы», и указала на сумку. Похоже, она нарочно привлекала внимание к ней, как бы назло им.
Я пошел за ней в сторону лифта, но она свернула на лестницу. Данни поднималась впереди меня. На площадке первого этажа, где нас уже не могли видеть, она остановилась и сказала мне на ухо:
— Лучше уходи отсюда. Иначе у меня будут неприятности с Агхамури.
Я проводил ее до двери комнаты. Она взяла у меня сумку и сказала тихо, будто нас могли услышать:
— Завтра, в полдень, в «Белой Кошке».
Это было довольно унылое кафе на улице Одессы, где можно незаметно пройти в дальний зал, мимо нескольких игроков за бильярдом. Бретонцев в матросских фуражках.
Прежде чем закрыть дверь, она сказала мне, еще тише:
— Хорошо, если б нам удалось поехать в тот загородный дом, про который я тебе говорила.
Спуститься я решил на лифте. Не хотелось столкнуться с кем-то из них на лестнице. Особенно с Агхамури. Я боялся, что он начнет меня расспрашивать и требовать каких-то объяснений. Вновь я почувствовал ту робость или недостаточную уверенность в себе, которую заметил за мной Поль Шастанье — и даже сказал однажды, когда мы гуляли вместе по серым улицам Монпарнаса:
— Странно… такой чуткий и способный молодой человек, как вы… Почему вы всегда будто прячете взгляд?
В холле они все еще сидели в креслах. Чтоб дойти до двери, нужно было, увы, пройти мимо них, а я совсем не хотел с ними заговаривать. Агхамури поднял голову и посмотрел на меня холодно, совсем не так, как смотрел обычно. Возможно, он следил за дверьми лифта, чтобы узнать, останусь ли я в комнате Данни. Поль Шастанье, Дювельц и Жерар Марсиано наклонились к Жоржу и слушали его с таким вниманием, будто он давал им инструкции. Я скользнул к выходу, как бы не желая их прерывать. Я опасался, что Агхамури пойдет за мной. Но нет, он остался сидеть со всеми. Что ж, партия отложена — но не более, подумал я. Завтра он непременно потребует объяснений по поводу Данни — и это заранее тяготило меня. Мне нечего ему сказать. Нечего. Да я и никогда не умел отвечать на вопросы.
Оказавшись на улице, я не удержался и стал наблюдать за ними через стекло. И когда сегодня я пишу об этом, мне все кажется, что я по-прежнему стою на тротуаре, ни на шаг не сойдя с прежнего места, и смотрю на них. Но как я ни стараюсь вглядеться в Жоржа, о котором мне говорили, что он опасен, уже не чувствую тревоги, охватывавшей меня порой, когда я пересекался с ними в холле отеля «Юник». Поль Шастанье, Дювельц и Жерар Марсиано навечно пригнулись к Жоржу, обсуждая, как говорил Агхамури, «свои темные дела». Они плохо кончат — или в тюрьме, или сводя с кем-то счеты. Агхамури, сидя на подлокотнике, молчит и смотрит на них с беспокойством. Это он сказал мне однажды: «Берегитесь! Они могут завести вас на дурную дорожку. Я бы вам советовал порвать с ними скорее, пока еще возможно». В тот вечер он назначил мне встречу у входа в корпус Санзье. Он настоял, что нам «нужно объясниться», хотя я полагал, что он просто хочет запугать меня, чтоб я не виделся больше с Данни. И вот он тоже сидит там, за стеклом, навечно, и глаза его беспокойно глядят на остальных, заговорщически шепчущих что-то друг другу. И уже я хочу сказать ему: «Берегитесь!» Я же — не рисковал ничем. Но тогда я не осознавал этого до конца. Потребовались годы, чтобы понять. Но если память меня не подводит, я подспудно чувствовал уже тогда, что никто из них не заведет меня «на дурную дорожку». Когда Ланглэ допрашивал меня на набережной Жевр, он сказал: «Вы вращались среди очень странных людей». Но он ошибся — на тех, кто мне встречался тогда, я всегда смотрел со стороны, издалека. Я не помню, как долго я стоял в ту ночь перед стеклом, глядя на них с улицы. В какой-то момент Агхамури поднялся и пошел к окну. Он вот-вот должен был увидеть, что я стою на тротуаре и подсматриваю за ними через стекло. Я замер, стараясь не шелохнуться. Если он решит выйти к мне, то ничего не поделаешь. Но он смотрел в пустоту и не замечал меня. Тот, кого звали Жорж — по-видимому, самый опасный из всех — тоже поднялся с кресла и грузно подошел к окну, встав рядом с Агхамури. Оба были от меня в нескольких сантиметрах, но и его жесткие глаза на белом, как луна, лице смотрели мимо. Может, стекло было непрозрачным изнутри, как зеркало без амальгамы. Или же просто нас отделяли годы, десятки лет: они застыли в прошлом, посреди холла в отеле «Юник», и мы жили теперь в разных временах.
