Патрик Модиано - Ночная трава
Я иду, никуда не сворачивая, и крепко держу рукопись под мышкой, боясь потерять. Летний вечер. Я иду все прямо по улице Конвента, в сторону больницы Бусико, ее темного фасада и железной ограды.
Проснувшись, я вспомнил, что именно в это отделение почты я часто ходил с Данни за компанию. Туда ей присылали письма. Я спросил, зачем она просит писать до востребования, в отделение на улице Конвента. Она ответила, что какое-то время жила неподалеку, а с тех пор постоянного места жительства у нее нет.
Писем она получала мало. Каждый раз это было одно-единственное письмо. Потом мы заходили в кафе у самого метро, на перекрестке с проспектом Феликса Фора, и она читала его при мне. Потом складывала и опускала в карман пальто. Когда мы сидели так в первый раз, она сказала: «Это от родственника из глубинки».
Мне казалось, она жалеет, что переехала отсюда. Как я понял с ее слов, — хотя порой она противоречила сама себе, видимо, не сохранив в памяти четкой хронологии событий, — здесь было первое ее пристанище по приезде в Париж. Она прожила тут недолго. Пару месяцев. Я чувствовал, что она нарочно не говорит, из какого города и края она приехала. В другой раз она сказала: «Когда я прибыла в Париж, на Лионский вокзал…» Эта фраза, видимо, так поразила меня, что я записал ее в черный блокнот. Такие точные сведения о себе она сообщала крайне редко. Это было в тот день, когда мы поехали на почту позже обычного. Уже темнело, и мы едва успели до закрытия. Потом мы сели в кафе, и официант, который, наверное, помнил ее еще с тех времен, когда она жила неподалеку, молча подал ей бокал куантро. Дочитав, она сунула письмо в карман.
«Когда я прибыла в Париж, на Лионский вокзал…» Она сказала, что села в тот день на метро и после кучи пересадок вышла здесь, на Бусико. Через стекло она указала на выход со станции. Сперва она, правда, запуталась, и уехала не туда — на Мишель-Анж-Отей. Я не перебивал ее, потому что знал, как она избегает вопросов: просто меняет тему, как будто задумалась о другом и не слышала, что сказал собеседник. И все же я вставил тогда: «И никто тебя не встречал на Лионском вокзале?» — «Нет. Никто». — Она договорилась о квартире, совсем рядом, на проспекте Феликса Фора. И прожила там несколько месяцев. Это еще до студенческого городка. Я молча кивал. Любое слово, просто пристальный взгляд мог сбить ее, и она бы замолчала. «Я покажу тебе дом, где жила». — Я удивился и самому предложению, и тому, каким печальным тоном она это сказала, будто корила себя за то, что съехала отсюда. Вдруг она ушла в свои мысли. Да, у нее был вид человека, который понял, что давно уже идет не той дорогой и хотел бы вернуться назад, на развилку. Она опустила письмо в карман. По сути, единственное, что связывало ее теперь с этим кварталом, — это почта на улице Конвента, отдел «до востребования».
В тот вечер мы пошли вниз по улице Конвента, к набережной Сены. Потом мы еще пару раз ходили тем же маршрутом, если Данни надо было встретиться с кем-то на проспекте Виктора Гюго, на правом берегу, после того как мы заберем ее письмо. По пути она показала мне церковь Святого Христофора в Жавель, куда часто ходила, когда жила здесь, чтобы, как она сказала, поставить свечку — не то чтоб она верила в Бога, скорее из суеверия. Так было в начале ее парижской жизни. Из-за этой детали старая кирпичная церковь чем-то трогала меня, когда я проходил мимо, и мне хотелось зайти внутрь и тоже поставить свечку. Вот только зачем?
В тот вечер мы не сели в метро на станции Жавель, как делали, когда нужно было на правый берег. Мы дали крюк и потом вернулись назад по улице Конвента. Данни твердо решила показать мне дом, в котором жила. Дойдя до кафе, мы свернули на проспект и пошли по правой стороне. Когда мы дошли до многоэтажного дома, Данни сказала: «Я покажу тебе квартиру… У меня остался ключ». Она явно продумала все это заранее — ключ был у нее с собой. Мельком глянув на темное окошко консьержки, она сказала: «В это время ее не бывает, но на лестнице не шуми». Свет в подъезде включался кнопкой на таймере, но Данни не стала ее нажимать. На первом этаже горела дежурная лампочка, и благодаря ее тусклому свету мы могли различать ступени. Данни крепко держала меня под руку, мы поднимались, прижавшись друг к другу. Мне вдруг вспомнилось выражение «Красться по-волчьи», и я чуть не прыснул. В темноте она открыла дверь и осторожно прикрыла ее за нами. Потом нашарила выключатель, и желтый свет полился в прихожую из плафона под потолком. Данни предупредила: говорить можно только шепотом и свет нигде больше не зажигать. Сразу направо была полуприкрытая дверь, как сказала Данни, — в ее бывшую комнату. Мы прошли дальше по освещенному коридору. В комнате слева стоял стол и буфет. Столовая? Справа был большой зал, «гостиная», судя по дивану и костяным фигуркам за стеклом в серванте. Так как шторы были задернуты, Данни включила лампу на круглом журнальном столике, и она дала такой же приглушенный, желтый свет, как и плафон в прихожей. За самой дальней дверью оказалась спальня: огромная кровать с медным решетчатым изголовьем, обои небесных тонов. На ночном столике с одной из сторон кровати стопкой лежало несколько книг. Мне вдруг стало страшно, что вот сейчас хлопнет входная дверь, и хозяин квартиры застанет нас здесь. Данни один за другим выдвигала ящики в столах и рылась в них. Время от времени она находила какую-то бумагу, и клала ее в карман пальто. А я стоял и смотрел на нее, весь в напряжении, и ждал, что хлопнет дверь. Она открыла зеркальную створку шкафа, стоявшего напротив кровати, но полки были пусты. Тогда она закрыла ее обратно. «А точно никто не придет сюда?» — спросил я шепотом. Данни пожала плечами. Она пробежала глазами заголовки книг на ночном столике. Затем взяла одну, в красной обложке, и книга тоже скользнула в карман пальто. Должно быть, она знакома с тем, кто здесь живет, раз замок не сменили. Данни погасила настольную лампу, и мы вышли из спальни. В гостиной и в прихожей все еще горел зажженный нами свет, и в его желтых лучах было особенно заметно, насколько все здесь старомодно: сервант темного дерева, костяные фигурки за стеклом, потертые ковры… «Ты знаешь тех, кто здесь живет?» — спросил я. Она не ответила. Это точно не родители — она ведь приехала не то из провинции, не то из-за границы: на Лионский вокзал. Кто-то, кто живет один, но сдавал ей комнату?
Она повела меня в ту комнату, налево, перед самой прихожей. Лампу зажигать не стала, но оставила дверь открытой настежь. Света из прихожей было достаточно, чтобы все разглядеть. Здесь тоже стояла кровать, но гораздо меньше, чем в дальней комнате, и без матраса, голая сетка. Шторы были опущены — те же черные шторы, что и в гостинице около Валь-де-Грас, куда мы случайно забрели. Слева у стены, прямо напротив кровати, на треногом столике стоял граммофон в кожаном чехле и лежала пара пластинок на 33 оборота. Рукавом она стерла с конверта слой пыли. Потом сказала: «Подожди, я сейчас». Я уселся на край кровати. Скоро она вернулась с большой хозяйственной сумкой, куда положила проигрыватель и пластинки. Потом села на кровать рядом со мной и задумалась, будто вспоминая, не забыла ли чего. «Жалко, — сказала она вдруг громче, — что мы не можем остаться в этой комнате». — И улыбнулась немного натянуто. В пустой квартире голос ее отдавался странно. Мы закрыли за собой дверь в комнату. Я нес сумку с граммофоном и пластинками. Когда, погасив свет в прихожей, мы отперли входную дверь, Данни сказала: «Консьержка, наверное, уже вернулась. Надо пройти мимо как можно быстрее». Спускаясь по темной лестнице, я все боялся задеть сумкой за ступени и споткнуться. Я шел впереди и первым проходил пролет. Вдруг зажегся подъездный свет, и мы замерли на площадке второго этажа. Хлопнула дверь. Данни прошептала мне на ухо, что это у консьержки. Мы стали спускаться дальше, уже при ярком свете, так резко отличавшемся от полумрака квартиры. Через стекло в двери привратницкой было видно, что там горит лампа. Теперь надо нажать кнопку, которая открывает подъездную дверь. А что, если дверь не откроется? Сумка у меня в руках была слишком большой и тяжелой, чтобы ее можно было спрятать, а с ней я походил на грабителя. Дверь не открывается, консьержка звонит в полицию, и вот нас с Данни загоняют в фургон. Да, никуда не деться от этого чувства собственной виновности, раз не приучили нас с детства наши честнейшие и достойнейшие родители в любой ситуации знать, что ты в своем праве, и держаться с превосходством. Оказавшись на улице, я не мог сдерживать шаг, и Данни шла рядом также быстро. Может, она боялась пересечься с хозяином.
Когда мы подошли к улице Конвента, я был уверен, что сейчас мы спустимся в метро, но Данни повела меня в то самое кафе, где мы обычно сидели после похода на почту. В такое время в кафе не было ни души. Мы сели за самый дальний столик. Официант принес ей куантро, и я подумал, что являться сюда сразу после нашего тайного визита в ту квартиру, было, наверное, не слишком разумно. Я спрятал сумку под столиком. Данни достала из карманов пальто книгу и прочие бумаги. Позже она говорила мне, что очень обрадовалась, когда нашла эту книгу в квартире, потому что она с ней уже много лет — подарили еще в детстве; она много раз теряла ее, но всегда потом отыскивала, как бывает с вещами, которые верны нам и не хотят нас покидать. Это был роман Энтони Хоупа «Месть Руперта», старое издание в потрепанной красной обложке. Среди бумаг на столе, которые она теперь просматривала, попадались письма, визитные карточки, старый паспорт… Было уже девять вечера, но официант, как и хозяин кафе, говоривший по телефону за стойкой, казалось, забыл о том, что мы сидим здесь. «Мы не погасили свет в гостиной, — вдруг сказала Данни. Но в ее голосе вместо тревоги звучала скорее грусть — возможно оттого, что она не может теперь спокойно вернуться домой даже для того, чтобы просто выключить свет. — Знала же, что что-то забыла… Надо было проверить шкаф в моей комнате — одежду забрать…» Я сказал ей, что, если, конечно, она доверит мне ключ, я могу вернуться и выключить свет, а заодно забрать ее вещи, какие она скажет. Но даже ключ мне, пожалуй, и не понадобится, ведь хозяин квартиры наверняка уже вернулся, так что я просто позвоню в дверь и объясню ему, что пришел от твоего имени. Я говорил так, будто это само собой разумеется, надеясь, что вызову ее на объяснения. Я уже понял, что ей нельзя задавать прямых вопросов. «Нет, так не выйдет, — сказала она спокойно. — Нужно, чтоб они думали, будто я умерла». — «Умерла?» — «Да… Ну, словом, исчезла…». — Она улыбнулась, чтоб как-то смягчить серьезный тон последних фраз. Я заметил, что, как бы то ни было, «они» явно заметят включенный свет и пропажу документов, книги, граммофона с пластинками… Она пожала плечами. «Они решат, что это мой призрак». — Она громко и коротко рассмеялась. Казалось, к ней наконец вернулась легкость после вспышки беспокойства, колебаний и грусти, так ей не свойственных. «Там живет старушка, у которой я снимала комнату, — сказала она. — Она бы не поняла, скажи я ей, что со дня на день съеду. А я не люблю рассусоливать. И долгих прощаний не люблю». — Я не мог понять, правда это или Данни просто решила успокоить меня и избежать расспросов. Почему же тогда, если речь шла о «старушке», она сперва сказала «они»? Да какая разница. Там, в кафе, я ни о чем не хотел ее спрашивать. Вместо того чтобы устраивать допросы людям, не лучше ли молча принять их, как есть. К тому же у меня было смутное предчувствие, что я еще спрошу ее обо всем, когда придет время. На самом деле, года три или четыре спустя я ехал на машине через кольцо на площади Мирабо, и прямо передо мной вдруг очутилась улица Конвента. Мне показалось, что стоит только оставить машину здесь, посреди пробки, и пойти пешком по той улице — и выйдешь на вольный воздух. Будто окажешься в невесомости. Я бы не спеша пошел по правой стороне улицы. По пути поставил бы свечку в церкви Святого Христофора. И вышел бы в итоге где-то между кафе и спуском в метро. Официант не удивился бы мне и сразу, не дожидаясь, пока я закажу, поставил бы два бокала куантро на стол, друг напротив друга. Я позвонил бы в дверь той квартиры, чтобы забрать ее одежду. Но беда в том, что я не помню номера дома, а в том квартале все дома по проспекту Феликса Фора на одно лицо, что фасады, что подъездные двери, так что мне никак не узнать нужную. Тогда же, вечером, мне показалось, что я слышу ее голос с легкой хрипотцой: «Старушка, у которой я снимала комнату», — голос звучал так близко… Старушка… Я открыл телефонный справочник по адресам, надеясь высчитать нужный номер. Я помню, как мы прошли мимо отеля и магазина с огромной витриной, где — я еще удивился — были выставлены целые ряды поблескивавших в полутьме телефонных аппаратов. Как-то раз, когда ей также надо было забрать почту, мы договорились встретиться в кафе, и я немного прошелся по проспекту Феликса Фора, в сторону того дома, куда мы с ней забрались, как воры, в прошлый раз. На тротуаре родители ждали после школы своих дочек. Справочник в точности подтвердил мои воспоминания. «Телефоны Бургундер.» «Отель „Авиация“»: это все раньше дома, я уверен. Ну а школа для девочек, номер 56? До или после? Во всяком случае, перекресток с улицей Дюрантон точно был уже после дома. Мне хотелось проверить все на месте. Но что толку? Все равно фасады слишком похожи. «Старушка, у которой я снимала комнату». Согласно справочнику, в доме 62 действительна жила некая мадам Боле.
