Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного
«Это редкая удача! – воскликнул он восторженно. – Я не смог бы заработать столько и в двадцати плаваниях! Но не стоит расстраиваться – такая удача не всем выпадает».
Я улыбнулся.
«Неужели вы думали, друг мой, что я позволю вам остаться без должной награды?» – сказал я. И, положив две двадцатифранковых купюры на его ладонь, я добавил: «Как вы верно заметили, деньги для меня – ничто. Устройте это дело без лишних трудностей, и я вас не забуду. Вы можете прийти в мой отель завтра или послезавтра, когда все уладите, вот мой адрес, – и я написал его карандашом на своей карточке и дал ему. – Но помните, что это тайное дело, и я рассчитываю, что вы сумеете объяснить это вашему другу-капитану. Он не должен задавать никаких вопросов своему пассажиру – чем меньше слов, тем надежнее, и как только он высадит его на конечной остановке, то должен немедленно о нем позабыть. Вы понимаете?»
Андрея кратко кивнул.
«Да-да, синьор. Он и впрямь страдает плохой памятью, а в вашем деле этот недуг еще более усугубится! Поверьте!»
Я рассмеялся, пожал ему руку и простился с этим маленьким дружелюбным парнем: он возвратился в Моло, а я медленно побрел домой той дорогой, что проходила мимо Виллы Реаль. Открытая карета, быстро приближавшаяся ко мне, привлекла мое внимание; когда она оказалась ближе, я узнал мчавшихся коней и знакомые ливреи. Женщина в богатых одеждах из оливкового бархата и русских соболей выглядывала наружу, улыбаясь, и помахала мне рукой.
Это была моя жена – моя невеста, и позади нее сидела герцогиня де Марина, матрона с самой безупречной репутацией, знаменитая своим благочестием не только в Неаполе, но и по всей Италии. Она была настолько безукоризненна, что трудно было себе даже представить ее мужа, осмелившимся прикоснуться к ее величавой, шикарно одетой фигуре или рискнувшим поцеловать ее чопорные губы, которые казались холоднее резных бусин ее украшенных драгоценными камнями четок. И все же и она имела за плечами одну историю – старую сплетню, что пришла из Падуи, которая рассказывала о том, как молодой красивый дворянин был найден мертвым у дверей ее дворца, заколотый в сердце. Вероятно, он тоже мог думать:
«Che bella cosa è de morire accisa,Inanze a la porta de la inamorata!»
Некоторые считают, что это герцог убил его, но тому не было доказательств. Герцог молчал, так же как и его герцогиня, и скандал сам собою быстро утих от одного вида этой величественной августейшей пары, чье отношение друг к другу на людях представляло собой урок высочайшего этикета миру. А что происходило за кулисами их жизни, никто не мог знать. Я приподнял шляпу в глубочайшем почтении, когда карета с двумя дамами поравнялась со мной; я не имел понятия, которая из них была большей лицемеркой, поэтому воздал равное уважение обеим. Пребывая в задумчивом ностальгическом настроении, я дошел до оглушающего шума улицы Толедо, где моя выносливость подверглась испытанию со стороны кричавших торговок цветами, продавцов жареных каштанов и конфетти, носового пения уличных артистов, жалобных стонов полишинеля22 и ответного смеха его зрителей.
Чтобы удовлетворить свою внезапную прихоть, я направился в самые низменные и грязные кварталы города, проходя мимо заброшенных дворов и заполненных людьми улиц в попытке отыскать ту несчастную улочку, которою до сегодняшнего дня я старательно избегал даже в мыслях, ту самую, где я купил одежду кораллового рыбака в день восстания из мертвых. Я несколько раз выбирал неверное направление, но наконец она отыскалась, и с первого взгляда я отметил, что магазин старьевщика был все там же, нисколько не изменив своему прежнему беспорядку и грязи. Один человек сидел и курил у двери, но то был не прежний брюзжащий согбенный старик, а молодой и статный парень, походивший внешне на еврея, с темными свирепыми глазами. Я приблизился к нему, и по моему костюму и манерам он понял, что я принадлежал к высшему обществу, поэтому он встал, вынув трубку изо рта, и приподнял сальную шляпу с почтительным, но все же подозрительным выражением лица.
«Вы владелец этого магазина?» – спросил я.
«Да, синьор!»
«А что сталось со стариком, который раньше здесь жил?»
Он рассмеялся, пожав плечами, и провел своей трубкой поперек горла с многозначительным жестом.
«Вот так, синьор! Острым ножом! Для такого иссохшего тела в нем было слишком много крови. Убивать себя таким способом было глупостью: он испортил индийское покрывало, которое лежало на его кровати, стоимостью более тысячи франков. Кто бы мог подумать, что в нем было столько крови!»
И парень засунул трубку обратно в рот и с удовольствием затянулся. Я молчал из-за внезапного чувства тошноты.
«Он был сумасшедшим, я полагаю?» – промолвил я наконец.
Длинная трубка снова освободила его рот.
«Сумасшедшим? Так люди говорят. Я же считаю его вполне разумным во всем, кроме одной вещи – в деле с этим покрывалом: ему следовало бы сначала снять его с кровати. Но он имел достаточно мудрости, чтобы понять, что никому не был нужен, поэтому и сделал лучшее из того, что мог. Вы были с ним знакомы, синьор?»
«Я однажды дал ему денег», – ответил я уклончиво. Затем вытащил несколько франков и протянул их этому злобному и подозрительному сыну Израиля, который принял мой дар с восторженной благодарностью.
«Благодарю вас за эту информацию, – сказал я прохладным тоном. – Доброго вам дня».
«И вам доброго дня, синьор», – отвечал он, вновь занимая свой стул и глядя с любопытством, как я уходил.
Я покинул ту грязную улицу с чувством слабости и облегчения. История смерти старьевщика была мне поведана в краткой и весьма жуткой манере, и все же в глубине моей души возникло чувство сожаления и скорби. Аскетически бедный, наполовину сумасшедший и совершенно одинокий, он был моим братом по несчастью и безутешному горю. Я задавался вопросом с некоторым содроганием, ожидал ли и меня подобный конец? Когда моя месть будет полностью завершена, превращусь ли я в осевшего, старого безумца и не проведу ли я в один прекрасный день острым ножом по собственному горлу, поставив тем самым точку в конце истории моей жизни? Я прибавил ходу, чтобы стряхнуть с себя болезненные мечты, которые коварным образом закрадывались в мой мозг, и если прежде шум улицы Толедо казался мне невыносимым, то теперь я нашел в нем некое облегчение и отдохновение. Двое ряженых, ярко разодетых в фиолетовые и золотые цвета, проскочили мимо меня, подобно вспышке, один из них выкрикивал старую шутку, которую я едва расслышал и уж тем более не имел ни желания, ни остроумия отвечать на нее. Одна уважаемая знакомая мне дама высунулась на весело украшенный балкон и бросила букет роз к моим ногам; из вежливости я нагнулся и взял его, а затем, приподняв шляпу, поприветствовал черноглазую дарительницу, но через несколько шагов я отдал цветы одному оборванному ребенку. Из всех цветов розы были и все еще остаются самыми невыносимыми для меня. Как сказал английский поэт Суинберн:
«Мне роз теперь друзьями не назвать!».
Моя жена постоянно их носила, и даже в ту ночь, когда я увидел ее в объятиях Гуидо, алая роза рассыпалась на ее груди от этих ласк – роза, чьи опавшие лепестки я до сих пор храню. В лесном уединении, где я ныне обитаю, нет никаких роз – и я очень рад! Деревья здесь слишком высоки, а заросли ежевики и грубого кустарника слишком плотны, поэтому ничего не растет здесь, кроме нескольких видов трав и полевых цветов – тех сорняков, что вовсе не подходят для платья прекрасной леди, и все же мне они кажутся бесконечно более приятными, чем все нежные ароматы садовых растений, чей цвет и запах навсегда останется испорченным для меня. Я несправедлив, скажете вы? Розы не виноваты в моем горе? Верно, однако их аромат пробуждает воспоминания, а я вечно борюсь за то, чтобы забыть!
Я добрался до отеля в тот вечер и обнаружил, что на целый час опоздал к ужину, что представилось весьма необычным обстоятельством Винченцо и вызвало у него немалое беспокойство, которое легко можно было заметить по оживленному выражению его лица, когда я вошел. Уже несколько дней паренек наблюдал за мной с обеспокоенностью; моя рассеянность, длительные одинокие прогулки, которые я имел обыкновение совершать, вечера, которые я проводил, закрывшись в своей комнате за письменным столом, – все эти признаки моего странного поведения натягивали струны его терпения до предела, в чем я уже не сомневался, так что я стал замечать, что ему непросто теперь давалась обычная сдержанность, такт и молчаливость. В тот раз я поужинал очень быстро, поскольку уже пообещал моей жене и двум ее подругам быть вечером в театре.
Когда я туда приехал, она уже сидела в своей ложе и выглядела потрясающе прекрасной. Она надела какое-то мягкое облегающее бледно-желтое платье и драгоценности бандита, подаренные мною через Гуидо, которые сияли на ее непокрытой шее и пальцах. Она приветствовала меня со своим обычным детским восторгом, когда я вошел с дежурным подарком для нее – дорогим букетом на перламутровой подставке с бирюзовой отделкой. Я кивнул ее подругам – с обеими я был знаком – и затем встал позади нее, глядя на сцену. Комедия, которую показывали в тот вечер, представляла собой легкомысленную чушь, основанную на старой затасканной истории: молодая жена, старый муж-меценат и ее любовник с самыми благородными принципами. Муж был обманут (естественно), и главная смешная сцена состояла в том, что его вышвырнули вон из собственного дома в халате и тапочках под проливной дождь, в то время как его супруга (которая представлялась здесь особенно «невинной») наслаждалась шикарным ужином с ее высокоморальным и благодетельным воздыхателем. Моя жена довольно смеялась над плоскими шутками и бездарными эпиграммами и особенно аплодировала актрисе, которая успешно исполнила главную роль. Она, кстати, была дерзкой и наглой старой клячей с хитренькими блестящими черными глазками, которая трясла головой и шумно раздувала свою пышную грудь всякий раз, когда выплевывала слова «проклятый злодей, старый монстр!» своему смущенному мужу; этим она производила ошеломляющий эффект на зрителей, которые ей полностью сочувствовали, хоть она и находилась в несомненном заблуждении. Я наблюдал за Ниной с некоторой насмешкой, когда она кивала своей прекрасной головкой и отбивала веером в такт музыке. Я наклонился к ней.
