Современная комедия - Джон Голсуорси

Он зашел к двум крупным книготорговцам, потом отправился в свой клуб и заперся в телефонной будке. В прежнее время обычно брали кеб и объезжали всех. Звонить по телефону быстрее – впрочем, так ли? С бесконечными затруднениями он наконец поймал Сибли, Нэйзинга, Эпшира, Мастера и еще с полдюжины избранных. Он нарочно подчеркивал то, что их могло затронуть. Эта книга, говорил он, неминуемо вызовет злобу старой гвардии и вообще всяких снобов, поэтому надо, чтобы сочувствующие ее поддержали. С каждым из них он говорил так, как будто на свете только его мнение играло роль. «Если вы еще не дали рецензии на книгу, дорогой, сделайте это сегодня же. Ваше мнение особенно важно». И каждому он говорил: «Мне решительно все равно, как пойдет книга, но я хочу, чтобы Уилфриду отдали должное». Он и вправду так думал. В течение этого часа разговоров по телефону издатель в нем молчал, зато друг бился за своего друга. Он вышел из будки, вытирая ручьи пота со лба. Было уже половина шестого! «Выпить чаю – и домой!»

Домой он пришел в шесть часов. Тинг-а-Линг, совершенно незаметный, сидел в дальнем углу холла.

– Что с тобой, дружище?

В ответ из спальни послышался звук, от которого у него похолодела кровь, – протяжный, тихий стон.

– Боже мой! – ахнул он и полетел наверх.

В дверях его встретила Аннет. Он слышал, как она говорит что-то по-французски, называя его «mon cher», слышал слова «vers trois heures»[13] и «доктор сказал, что не надо беспокоиться, все в порядке». Снова этот стон! Дверь закрылась у него перед носом: Аннет ушла. Майкл остался у дверей; совершенно холодный пот катился по его лицу, и ногти впивались в ладони.

«Вот как становишься отцом! – подумал он. – Вот как я стал сыном!» Опять этот стон. Он не мог оставаться у двери, он не мог решиться уйти. Ведь это может длиться еще очень долго! Он повторял все время: «Не надо волноваться, не надо волноваться!» Легко сказать! Какая бессмыслица! Его мозг, его сердце в поисках облегчения вдруг напали на странную мысль: что, если бы там рождался не его ребенок, а Уилфрида, как бы он чувствовал себя здесь, на пороге? А ведь это могло случиться, вполне могло, – ведь теперь нет ничего священного. Ничего. Да, кроме того, что человеку дороже его самого, кроме того, что вот так стонет там за дверью. Он не мог выдержать этого стояния у двери и пошел вниз. Он ходил взад и вперед по медному полу, с сигарой во рту, в бессильной ярости. Почему рождение должно быть таким? И в ответ пришло: «Не везде это так – например, в Китае». Думать, что все на свете чепуха, – и потом вот так напороться! То, что рождается такой ценой, должно и будет иметь значение. Об этом он позаботится. Но мозг Майкла отказывался работать, и он стоял неподвижно, весь превратившись в слух. Ничего! Он не мог выдержать хождения по комнате и снова пошел наверх. Сначала – ни звука, потом – опять этот стон! На этот раз он убежал в кабинет и метался по комнате, смотря на карикатуры Обри Грина. Он ничего не видел и вдруг вспомнил о Старом Форсайте. Надо ему сказать!

Он позвонил в «Клуб знатоков», в «Смену» и во все клубы отца, думая, не пошли ли они туда вместе после собрания. И все напрасно. Было уже половина восьмого. Сколько же это еще будет длиться? Он вернулся к дверям спальни: ничего не было слышно. Он пошел в холл. Теперь Тинг-а-Линг лежал у входной двери. «Ему надоело!» – подумал Майкл, поглаживая его по спине, и машинально открыл ящик для писем. Только одно письмо – почерк Уилфрида! Он прочел его у лестницы, лишь частью сознания воспринимая письмо и непрестанно думая о том, другом…

«Дорогой Монт, завтра отправляюсь в путь – хочу пересечь Аравию. Подумал, что надо тебе написать, на случай если Аравия «пересечет» меня. Я совсем образумился. Здесь слишком чистый воздух для всяких сантиментов, а страсть в изгнании быстро чахнет. Прости, что я тебе доставил столько волнений. С моей стороны было ошибкой вернуться в Англию после войны и слоняться без дела, сочиняя стишки для развлечения светских дам и чернильной братии. Бедная старая Англия – невеселые настали для нее времена! Передай ей привет – и вам обоим тоже.

Твой Уилфрид Дезерт.

P. S. Если ты издал то, что я оставил, передай, что мне причитается, моему отцу.

У. Д.».

Майкл мельком подумал: «Ну вот и хорошо. А книга-то сегодня выходит из печати». Странно! Неужели Уилфрид прав и все это – чистейший вздор, чернильные потоки? Не усугубляется ли этим еще больше болезнь Англии? Может быть, всем надо сесть на верблюдов и пуститься в погоню за солнцем? А все же книги – радость и отдых, и они нужны: Англия должна держаться – должна! «Все вперед, все вперед. Отступления нет. Победа иль смерть!»… Боже! Опять!.. Стоны смолкли… Аннет вышла к нему.

– Отца, mon cher, отыщите ее отца.

– Пробовал – нигде нет! – задыхаясь, сказал Майкл.

– Попробуйте позвонить на Грин-стрит, миссис Дарти. Courage![14] Все идет нормально – теперь уж совсем скоро.

Позвонив на Грин-стрит и добившись наконец ответа, он пошел в кабинет и, открыв дверь, стал ждать Старого Форсайта. Мельком он заметил круглую дырочку, выжженную в левой штанине, – он даже не заметил запаха гари, даже не помнил, что курил. Надо подтянуться ради старика. Он услышал звонок и полетел открывать дверь.

– Ну? – спросил Сомс.

– Еще нет. Пойдемте в кабинет – там ближе!

Они поднялись вместе. Седая аккуратная голова, глубокая складка между бровями и глаза, словно углубленные страданием, успокоили Майкла. Бедный старик! Ему тоже нелегко. Оба они, видно, с ума сходят!

– Хотите выпить, сэр? У меня тут есть коньяк.

– Давайте, – сказал Сомс, – все равно что.

С рюмкой в руках, привстав, оба прислушались, подняли рюмки, выпили залпом. Они двигались автоматически, как две марионетки на одной веревочке.

– Папиросу, сэр?

Сомс кивнул.

Зажгли папиросы, поднесли ко рту, прислушались, затянулись, выпустили дым… Майкл прижимал левую руку к груди, Сомс – правую. Так они сидели симметрично рядом.

– Ужасно трудно, сэр, извините!

Сомс кивнул. Его зубы были стиснуты. Вдруг его рука разжалась.

– Слышите? – сказал он.

Звуки, но совсем другие – смутные!

Майкл крепко схватил и сжал что-то холодное, тонкое – руку Сомса.

Так они сидели – рука в руке – и смотрели на дверь неизвестно сколько времени.

Вдруг просвет двери исчез, на пороге появилась фигура в сером