Артур Шницлер - Жена мудреца (Новеллы и повести)
Вошли поэт и коммерсант. При виде доктора, сидевшего в только что осиротевшем кресле, с папиросой во рту, - впрочем, он так и не закурил ее, - лицо поэта выразило оскорбление. Он закрыл за собой дверь. Они были как бы в другом мире.
- Вы хоть сколько-нибудь понимаете? - спросил коммерсант.
- Что? - рассеянно переспросил поэт.
- Что заставило его послать за нами, именно за нами!
Поэту казалось совершенно излишним искать какие-то особые причины.
- Наш друг, - пояснил он, - почувствовал приближение смерти, и хотя он жил довольно одиноко, - во всяком случае, в последнее время, - но в такой час у людей, по природе общительных, вероятно, возникает потребность видеть вокруг себя тех, с кем они прежде были близки.
- Но ведь у него была возлюбленная, - заметил коммерсант.
- Возлюбленная, - повторил поэт и презрительно вздернул брови.
В эту секунду врач заметил, что средний ящик письменного стола полуоткрыт.
- Уж не здесь ли его завещание? - сказал он.
- Нам-то что до этого, - возразил коммерсант, - особенно в такую минуту. Впрочем, у него есть сестра, замужняя, она живет в Лондоне.
Вошел слуга. Он хотел бы посоветоваться с господами относительно катафалка, похорон, объявления о смерти. Насколько он знает, завещание хранится у нотариуса покойного. Только вряд ли там есть распоряжения насчет всех этих вещей.
В комнате душно и жарко, заметил поэт. Он раздвинул тяжелые красные портьеры на одном из окон и распахнул обе рамы. Широкий синий парус весенней ночи вплыл в комнату. Врач спросил у слуги, не знает ли он, по какой причине покойный послал за ними, потому что, насколько он помнит, его, как врача, не приглашали уже много лет. Слуга, казалось, только и ждал этого вопроса. Он вытащил из кармана своего пиджака огромный бумажник, достал из него листок и сказал, что барин еще семь лет назад записал имена всех друзей, которых хотел видеть перед смертью. Так что, если бы барин даже потерял сознание, слуга имел полномочия и послал бы за господами сам.
Врач взял записку и увидел в ней пять имен. Кроме трех присутствующих, здесь значилось имя друга, умершего два года назад, и еще какого-то неизвестного. Слуга пояснил, что это фабрикант, у которого барин бывал лет девять-десять назад, но адрес его не то утерян, не то забыт. Господа поглядели друг на друга, смущенные и встревоженные.
- Что все это значит? - спросил коммерсант. - Уж не хотел ли он произнести речь в последний свой час?
- Надгробную речь, посвященную себе самому, - добавил поэт.
Врач заглянул в открытый ящик письменного стола, и вдруг оттуда, с конверта, написанные крупными латинскими буквами, на него воззрились два слова: "Моим друзьям".
- О! - вскричал врач и, взяв конверт, поднял его над головой, показывая остальным. - Это нам, - пояснил он слуге и движением головы дал ему понять, что он здесь лишний. Слуга вышел.
- Нам, - сказал поэт, глядя широко раскрытыми глазами.
- Тут и сомнения быть не может, - заявил врач, - мы имеем полное право вскрыть конверт.
- Обязаны, - подтвердил коммерсант и застегнул пальто.
Врач взял из стеклянной чаши нож для разрезания бумаги, вскрыл конверт, вынул письмо и надел пенсне. Этой секундой воспользовался поэт он развернул письмо.
- Ведь оно предназначено нам всем, - заметил он вскользь и прислонился к столу, так что свет от висячей люстры упал на бумагу. Коммерсант встал с ним рядом. Врач остался на своем месте.
- Может быть, вы прочтете вслух? - попросил коммерсант.
Поэт начал:
"Моим друзьям". - Он прервал себя, улыбаясь: - Да, господа, здесь опять то же обращение, - и с великолепной непринужденностью продолжал читать: - "Минут пятнадцать тому назад я испустил дух. Вы собрались вокруг моего смертного ложа и готовитесь, все вместе, прочесть это письмо, разумеется, только если в час моей кончины оно еще будет существовать, добавлю я. Ведь может статься, что мной опять овладеет другое, лучшее, побуждение".
- Что? - переспросил врач.
- Овладеет лучшее побуждение, - повторил поэт и продолжал: - "И я решу уничтожить письмо, которое мне не принесет ни малейшей пользы, вам же доставит, в лучшем случае, несколько неприятных часов, а кое-кому и отравит жизнь".
- Отравит жизнь? - вопросительно повторил врач и протер стекла пенсне.
- Скорее, - осипшим голосом сказал коммерсант. Поэт продолжал:
"Вот я и спрашиваю себя: что за странный каприз толкает меня к письменному столу и заставляет писать слова, впечатление от которых я уже не смогу прочесть на ваших лицах? А если бы и смог, удовольствие оказалось бы слишком ничтожным, чтобы послужить извинением той фантастической подлости, которую сейчас, правда с чувством сердечнейшего удовольствия, я решил совершить".
- Ха! - вскричал врач каким-то чужим голосом. Поэт бросил на него быстрый и злобный взгляд и продолжал, быстрее и монотоннее, чем прежде:
"Да, каприз - и только, потому что, в сущности, я не питаю к вам никаких злых чувств. Я даже очень хорошо отношусь к вам - по-своему, конечно, впрочем, как и вы ко мне. Я даже не презираю вас. И хоть иногда и подтрунивал над вами, все же никогда над вами не издевался. Даже в те, нет, уж во всяком случае, не в те часы, о которых вы получите сейчас самое наглядное и самое неприятное представление. Так откуда же этот каприз? Может быть, он возник все-таки из глубокого и, в сущности, благородного желания уйти из мира не отягощенным чрезмерно большой ложью? Я бы мог убедить себя в этом, если бы хоть единственный раз в жизни испытал малейшее ощущение того, что люди называют раскаянием".
- Читайте поскорее конец, - сказал врач своим новым голосом. Коммерсант попросту вынул письмо из рук поэта, которому показалось, что пальцы у него отнялись, быстро опустил глаза на нижние строчки и прочел:
"Это был рок, дорогие мои. С этим я уж ничего не могу поделать. Всеми вашими женами я обладал. Всеми".
Коммерсант вдруг замолчал и начал листать страницы в обратном порядке.
- Что вы ищете? - спросил врач.
- Письмо написано девять лет назад, - сказал коммерсант.
- Дальше, - приказал поэт. И коммерсант прочел:
"Разумеется, все эти связи были очень различны. С одной я жил почти что в браке, много месяцев. С другой у меня было то, что принято называть легкой интрижкой. С третьей дело зашло так далеко, что я собирался покончить с собой вместе с нею. Четвертую я спустил с лестницы потому, что она обманывала меня с другим. А еще одна была моей возлюбленной всего один-единственный раз. Все вы разом вздохнули с облегчением, милые вы мои. Напрасно. Ведь, может быть, это был прекраснейший час в моей - и в ее жизни. Так-то, друзья мои. Больше мне нечего вам сказать. Я складываю эти листки, опускаю их в мой письменный стол, и пусть они полежат здесь, покамест я не уничтожу их в другом настроении или покамест их не вручат вам в тот самый час, когда я буду лежать на смертном одре. Прощайте".
Врач взял письмо у коммерсанта и, очевидно, внимательно прочел его с начала до конца. Потом поглядел на коммерсанта, который стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на него с издевкой.
- Хотя жена ваша умерла в прошлом году, - спокойно сказал врач, - это не меняет дела.
Поэт шагал по комнате взад и вперед, дергая, словно в судороге, головой. "Каналья", - внезапно прошипел он сквозь зубы и поглядел вверх, точно слово - это предмет, растаявший в воздухе. Он пытался воскресить образ юного существа, супруги, которую когда-то держал в объятиях. Но всплывали все образы других женщин, - и тех, которых он часто вспоминал, и тех, которые, казалось, забыты, только вот этот, желанный, он никак не мог заставить появиться. Потому что тело жены уже давно увяло и утратило аромат, да и слишком много времени прошло с тех пор, как она перестала быть для него возлюбленной. Зато она стала чем-то другим, более значительным и благородным, - подругой и спутницей, полной гордости за его успехи, полной участия к его разочарованиям, полной понимания самых глубин его существа. Ему, право же, не казалось невероятным, что старому злобному холостяку захотелось просто отнять подругу у любимого друга, которому он втайне всегда завидовал. Ибо все то, остальное, - какое оно, в сущности, имело значение? Поэту вспомнились различные любовные приключения, давнишние и недавние, без которых, конечно, не обошлось в его насыщенной жизни художника, и мимо которых жена его проходила иногда улыбаясь, а иногда и плача. Где все это сейчас? Потускнело, как тот далекий час, когда она бросилась в объятия ничтожного человека, не размышляя, быть может, даже не сознавая того, что делает. Исчезло почти так же, как воспоминание об этом часе в голове мертвеца, покоящейся там, рядом, на смятой в муках подушке. А может быть, все, что написано в этом завещании, просто ложь? Последняя месть жалкого обывателя, который знал, что обречен на вечное забвение, и завидовал избраннику, над творениями которого смерть не властна? Что ж, весьма возможно. Но, даже если все написанное - правда, - все равно это только мелкая месть, да к тому же решительно неудавшаяся.
