Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)
– Никогда не видела подобной красоты, – ответила Фиби. – Его лицо даже слишком мягкое и нежное для мужчины.
– И в его глазах нет ничего дикого? – продолжил Холгрейв с таким жадным любопытством, что Фиби слегка смутилась, как и от той свободы, с которой он воспринял их столь недавнее знакомство. – Неужели в нем нет ничего темного и мрачного? Неужто вам не показалось, что оригинал виновен в жутком преступлении?
– Это абсурд, – чуть раздраженно ответила Фиби. – Говорить так о картине, которой вы никогда не видели! Вы наверняка перепутали ее с какой-то другой. Преступление, да неужто! Раз уж вы друзья с моей кузиной Хепизбой, попросите ее показать вам этот портрет.
– Мне куда больше хотелось бы увидеть оригинал, – дерзко ответил дагерротипист. – Поскольку его характер бессмысленно обсуждать – его уже определил наш законный суд, по крайней мере тот, который считает себя законным. Но не спешите! Прошу, останьтесь еще на минуту! Я хочу сделать вам предложение.
Фиби, уже собравшаяся уходить, обернулась, слегка помедлив, потому что не вполне понимала его выражения, хотя, при ближайшем рассмотрении, отсутствие манер казалось лишь недостатком церемонности, но не намеренной грубостью. В дальнейших словах художника звучала странная властность, словно сад принадлежал ему, а не Хепизбе, по милости которой молодой человек сумел в нем оказаться.
– Если вы не против, – заметил он, – я бы с радостью передал эти цветы и этих древних почтенных кур вашему попечению. Вы недавно оставили деревенский воздух и привычные занятия и вскоре почувствуете потребность в работе вне старого дома. Мне с цветами не справиться. Вы можете подвязывать их и подрезать, как желаете, а я лишь время от времени буду просить у вас немного цветов в обмен на все добрые, честные овощи, которыми я предлагаю обогатить трапезы мисс Хепизбы. И у нас с вами будет совместный труд, своего рода общественная система.
Молча и немало удивляясь собственной сговорчивости, Фиби занялась сорняками на цветочной грядке, но куда больше ее занимали размышления об этом молодом человеке, с которым она так внезапно для самой себя оказалась почти на грани фамильярности. При этом молодой человек ей не нравился. Его характер сбивал с толку простую сельскую девушку и вполне мог бы сбить с толку куда более опытного наблюдателя, поскольку тон его беседы, хоть и оставался игривым, но при этом производил впечатление важности, даже суровости, когда молодость говорившего не сглаживала этот эффект. Фиби протестовала против своего рода магнетизма в природе художника, который пытался привлечь ее, возможно, без ведома своего обладателя.
Спустя некоторое время сумерки стали гуще из-за теней фруктовых деревьев и близлежащих домов, мешая работе в саду.
– Все, – сказал Холгрейв, – пора завершать работу! Последним ударом мотыги я перерезал стебель фасоли. Доброй ночи, мисс Фиби Пинчеон! В любой ясный день, если только пожелаете, украсьте одной из роз свои волосы и приходите в мою мастерскую на центральной улице. Я укрощу самый чистый солнечный луч и создам изображения цветка и его носительницы. – Он зашагал к своему шпилю, но затем, у двери, обернулся и обратился к Фиби голосом, в котором определенно звенел смех, хотя отчасти тон его оставался серьезным: – Будьте осторожны и не пейте из родника Молов! Не пейте и не умывайте лицо его водой!
– Родник Молов! – ответила Фиби. – Это тот, что в кольце замшелых камней? Я и не думала пить оттуда, но почему нет?
– О, – продолжил дагерротипист, – потому что, как говорит старая леди, вода его заколдована!
Он исчез, и Фиби, задержавшись ненадолго, заметила мерцание, а затем ровный свет лампы в окне шпиля. Вернувшись в комнаты Хепизбы в старом доме, она обнаружила, что в приемной с низким потолком так темно, что глаза не могли различить предметов. Однако Фиби сумела почувствовать, что согбенная фигура старой леди сидит на одном из неудобных стульев с прямой спинкой, неподалеку от окна, тусклый свет из которого придавал ее щекам еще большую резкость и бледность.
– Мне зажечь лампу, кузина Хепизба? – спросила она.
– Делай что хочешь, милое дитя, – ответила Хепизба. – Но поставь ее на углу стола, в коридоре. Мои глаза слабы и редко выдерживают прямой свет лампы.
Что за чудесный инструмент – человеческий голос! Как изумительно он откликается на переживания нашей души! В тоне Хепизбы в тот миг звучали богатая глубина и мягкость, отчего в самых обычных словах проступало тепло ее сердца. На кухне, зажигая лампу, Фиби услышала, что кузина вновь обращается к ней.
– Сейчас, сейчас! – откликнулась девушка. – Эти спички лишь искрят и сразу гаснут.
Но вместо ответа Хепизбы ей почудилось бормотание незнакомого голоса. Он был странно неясен, скорее неверный звук, нежели четкое слово, скорее выражение чувств и симпатий, чем порождение интеллекта. Он был настолько неразборчив, что Фиби сочла его эхом или игрой воображения. Она решила, что наверняка приняла за человеческий голос сплетение других звуков.
Оставив лампу в коридоре, она вернулась в приемную. Очертания Хепизбы, хоть и сливались с сумерками, но перестали быть полностью неразличимыми. Дальние части комнаты, благодаря неспособности стен отражать свет, погрузились в непроглядную тьму.
– Кузина, – спросила Фиби, – вы обращались сейчас ко мне?
– Нет, дитя! – ответила Хепизба.
Меньше слов, чем раньше, но то же странное эхо! Меланхоличный, мягкий, однако не грустный тон, который долетал словно из самых недр сердца ее кузины, пропитанный глубинным волнением. В голосе была дрожь, которая, – поскольку все сильные чувства электризуют, – частично передалась и Фиби. Несколько мгновений девушка сидела молча. Но вскоре чувства ее обострились и она различила смутный силуэт в самом темном углу комнаты. Телесная ее организация, будучи тонкой и здоровой, послужила практически духовным медиумом, сообщив о присутствии рядом кого-то чужого.
– Моя дорогая кузина, – спросила она, пересилив непонятное сопротивление. – Нет ли кого-то еще в этой комнате с нами?
– Фиби, милая моя малышка, – ответила Хепизба после паузы, – ты рано сегодня встала и целый день была занята. Прошу, отправляйся в постель, тебе просто необходим отдых. А я пока посижу в приемной, соберусь с мыслями. Этой моей привычке больше лет, чем ты, дитя, живешь на свете! – И, подобным образом отпуская ее, старая дева шагнула вперед, поцеловала Фиби и прижала к своему сердцу, биение которого показалось девушке сильным, резким и лихорадочным. Сколько же любви таило это старое сердце, которое теперь позволило ей бесконечно литься через край?
– Доброй ночи, кузина, – сказала Фиби, странно тронутая поведением Хепизбы. – И, если я начала вам нравиться, я очень рада!
Она ушла к себе в комнату, однако сон пришел к ней не сразу и не был слишком глубоким. В некий неопределенный период ночи сквозь тонкую вуаль сна она услышала тяжелые шаги, поднимавшиеся по лестнице, но в звуках не было силы и решительности. Голос Хепизбы, старательно приглушенный, следовал за шагами, и вновь в ответ на слова кузины Фиби слышала странное неразличимое бормотание, которое вполне можно было списать на неразборчивое эхо.
7
Гость
Когда Фиби проснулась – под ранний щебет супружеской пары малиновок на старой груше, – она различила передвижения под лестницей и, торопливо спустившись, нашла Хепизбу уже на кухне. Та стояла у окна, поднеся книгу к самому носу, словно надеясь по запаху определить содержимое, недоступное ее близоруким глазам. Если бы существовали книги, способные передавать свою мудрость подобным образом, то лучшей их представительницей стала бы та, которую держала Хепизба, и кухня в этом случае уже наполнилась бы ароматами оленины, индюшатины, каплунов, шпигованных куропаток, пудингов, тортов и рождественских пирогов, во всем разнообразии и сочетании. То была кулинарная книга, полная бесчисленных рецептов традиционных английских блюд и иллюстрированная гравюрами, изображавшими такие банкетные столы, которые пристало бы накрывать старым лордам в главных залах фамильного замка. И среди этих богатых и пышных изобретений кулинарного искусства (ни одно из которых, наверное, не готовилось и на памяти наших прадедов) бедная Хепизба искала рецепт чего-то простого, что могло бы, при всех ее малых талантах и скудном выборе припасов, сойти за завтрак.
Вскоре с глубоким вздохом она отложила почтенный том и осведомилась у Фиби, не снесла ли вчера Пеструшка хоть одно яйцо. Фиби пообещала проверить, но вернулась без ожидаемого сокровища. В тот миг, однако, послышался свисток рыбака, сопровождающий его движение по улице. Энергично распахнув окно лавочки, Хепизба позвала его внутрь и купила то, что он назвал лучшей макрелью во всей тележке, самой жирной из всех, что попались ему так рано в этом сезоне. Попросив Фиби поджарить кофе – и мимоходом заметив, что это настоящий мокко, а зерна так хорошо выдержаны, что каждое из них стоит золота по своему весу, – старая дева скормила огромному камину такое количество дров, что вскоре сумерки совершенно покинули кухню. Деревенская девушка, изо всех сил желая помочь, предложила испечь индейский пирог по рецепту своей матушки, который, будучи предельно простым, при правильном приготовлении обладал таким богатым вкусом, что затмевал все другие виды утренних пирогов. Хепизба радостно согласилась, и вскоре кухня стала местом кулинарных таинств. Возможно, среди немалого количества дыма, вырывавшегося из старого дымохода, скользили призраки прежних кухарок, с любопытством приглядывавшихся к готовке, оценивавших количество дров, осуждавших простоту готовящегося блюда и безуспешно пытавшихся запустить бестелесные руки в каждый ингредиент. А вот голодные крысы уж точно выглядывали из своих закутков, поднимались на задние лапки, принюхиваясь к кухонным ароматам, и с нетерпением ожидали возможности поживиться.
