Леонид Иванов - Глубокая борозда
— А мы и сами догадались! — возразила она. — У нас видите: коров-то мало, половина гурта. Теперь один пастух полгурта пригоняет, а другой — вторую половину. И пасут коров отдельно — полусотками. И хорошо получилось: пока первую полусотку угоняют, а вторую пригонят, и мы маленько отдохнем, не мы, — поправилась она, — а руки отдохнут. Вот Надюшка и то не устает, верно ведь? — повернулась она к Надюше.
— Первые дни только, а теперь нет! — улыбнулась Надюша.
— А бригадир как? Доярок две смены, а бригадир один.
— А я внештатным помощником значусь, за это мне маленько доплачивают, а в своей смене я за старшего и за младшего, — весело смеется Варвара, смеются и ее задорные глаза. — Учет молока веду, по кормам тоже. Теперь все встало на место. Зоотехник наш говорил, что полусотками коровы лучше пасутся, наедаются покрепче, и удои повыше, вот лишний пастух себя и оправдает.
Когда Павлов собрался уезжать, к табору подкатил трактор с тележкой на прицепе. Доярки начали грузить фляги с молоком. Из лесной полосы появился пастух (видимо, отдыхал там), начал поднимать коров. А доярки забрались на тележку с флягами.
Павлов пригласил Варвару в машину, но она отказалась:
— Я же старшая тут, мне молоко на молоканку сдавать…
Трактор затарахтел и вскоре шустро побежал. Доярки запели песню. А в вышине заливались жаворонки. И Павлову хотелось петь…
— Поехали и мы, Петрович.
Петрович понял настроение Павлова, включил радиоприемник. Москва тоже пела…
Когда Павлов поднимался на второй этаж хорошо знакомого ему здания райкома, его встретил Дмитриев. Он заговорил смущенно:
— Не управились немножко… Бюро идет, персональное дело… Кляузное, — и он коротко изложил суть дела: председатель райпотребсоюза вступил в сговор с двумя завмагами, снабжал их ходовыми товарами, они перевыполняли план, получали премиальные и половину их передавали председателю.
Когда Павлов присел на стул, перед членами бюро стоял заведующий магазином — щупленький, юркий человечек. Говорил он торопливо:
— Виноват я, товарищи члены бюро… Признаю честно: виноват! Мне бы, дураку, Ивана Григорьевича отговорить, а я сам согласился, ну, и того… Прошу, дорогие товарищи, учесть мое искреннее раскаянье… — Он запнулся и, встретившись с суровым взглядом Дмитриева, как-то сразу сник.
— А на следствии почему от всего отказывался?
— Вот так получилось, — развел тот руками.
А председатель райпотребсоюза, когда повели речь о нем, поднялся решительно. Он совсем не походил на виноватого: взгляд открытый, ни капли смущения на лице. Это удивило Павлова: человек совершил подлость, и никакой тревоги… И он не удержался от вопроса:
— А вам руку подают ваши друзья после этой… истории?
Иван Григорьевич вздрогнул, покосился на Павлова, видно, лишь теперь узнав его. А Павлов подумал, что кто-то, очевидно, гарантировал этому жулику не очень строгую меру наказания, только потому он так и держится. И от этой мысли стало не по себе.
— Подают тебе руку твои друзья? — повторил Дмитриев.
— Подают… — отрешенно произнес Иван Григорьевич.
— Зря подают…
Павлов повернул голову на этот, показавшийся ему знакомый голос и обрадовался: Иван Иванович! Он не заметил Соколова, когда вошел в комнату. К тому же и узнать его было мудрено: совсем изменился. Всю жизнь, как помнит его Павлов, Соколов ходил в гимнастерке. Были и темные защитного цвета, и синие… А сейчас пиджак темно-синий и… галстук. Этот наряд молодил его.
Кооператору задавались еще вопросы, а когда Дмитриев спросил о предложениях, Павлов насторожился: как члены бюро прореагируют?
Недолгое молчание, потом громкий голос:
— Выговор, с занесением в личное дело.
— Есть другие предложения?
Поднялся Соколов — высокий, грузный. Привычно провел ладонью по седому ежику на голове.
— Это как же выговор, Василий Федорович? Коммунист сознательно, понимаешь, сознательно идет на сделку со своей совестью, ворует, понимаешь… Перед другим коммунистом, его подчиненным хотел показать: вот, мол, мне — руководителю, все дозволено! А коммунисту как раз, понимаешь, ничего сверх советского закона не дозволено, он должен оберегать не только свою честь, но и честь товарищей по работе. А Иван Григорьевич, которого мы тут вроде бы, понимаешь, все уважали, оказывается, скрывал перед партией свое настоящее лицо. Нет, товарищи, у нас и честных коммунистов хватит, а таких жуликов надо гнать! — Голос Соколова неожиданно стал крикливым: — Гнать, чтобы такие не пачкали ленинскую партию… Да если бы, понимаешь, попался такой коммунист Ленину, Владимиру Ильичу, на глаза, стал бы он держать такого в партии? Стал бы, Василий Федорович?.. Что молчишь?.. — тихо закончил: — Не стал бы товарищ Ленин такого держать в партии. И мы не имеем права, коли считаем себя ленинцами.
Он тяжело опустился на стул, достал платок, долго обтирал лицо. Павлов увидел, как дрожат руки Соколова.
— Ты, Василий Федорович, остаешься при своем мнении?
Когда Василий Федорович поднялся, Павлов вспомнил его. Давно еще он был директором МТС, а потом Павлов как-то потерял его. Это был немолодой уже человек, с седыми висками.
— Я, товарищи члены бюро, почему вносил свое предложение? Все же наш потребсоюз план по обороту почти всегда выполнял. А Иван Григорьевич чистосердечно признал свою вину. Можно, конечно, записать так: «Заслуживает исключения из партии, но, принимая во внимание чистосердечное признание, объявить выговор с занесением в личное дело».
— А почему ты думаешь, что он чистосердечно раскаялся? — подал голос Соколов. — Вот если бы, понимаешь, пока его не изловили, он сам одумался бы и пришел в райком на себя жалобу подавать, тогда, понимаешь, чистосердечно. А то ворюгу схватили за руку, и он нам признается: воровал! И мы готовы его на руках носить. — И неожиданно строго заключил: — От таких чистосердечных партию надо освобождать, понимаешь!
— А деньги он вернул? — спросил кто-то.
— Я могу вернуть! — порывисто выкрикнул кооператор. — В любое время!
— Выходит, понимаешь, много наворовал, если можешь в любое время, — усмехнулся Соколов.
Воцарилось неловкое молчание. И Павлов понял, что Василий Федорович внес предложение, которое уже сложилось в райкоме до начала бюро. А Соколов приехал, видимо, лишь к началу бюро и теперь внес раскол. Однако Соколов со своим очень правильным суждением может остаться в одиночестве или в меньшинстве. Скорей всего в одиночестве. А почему? И что же получается? Выходит, в принципе явный вор может оставаться коммунистом? Какая-то нелепость… Можно как-то понять коммуниста, который не справился с порученной работой: или неспособен, или рано его выдвинули, а он не оценил правильно своих сил. Освободив его от работы, можно ограничиться и взысканием. Но если коммунист берет взятки, ворует, обманывает партию, то как можно оставлять его в партии? И ведь оставляем! — упрекает себя Павлов. — В самом деле: подают ли руку товарищи такому коммунисту, который жульничает? Если подают, то ведь как бы прощают. И чем дальше размышлял на эту тему Павлов, тем ему грустнее становилось.
А между тем Дмитриев заключает:
— Что же, ставить на голосование оба предложения?
И тут Павлов счел уместным изложить свои мысли, которые только что одолевали его.
Как только Павлов закончил, вскочил Василий Федорович:
— Товарищи, я снимаю свое предложение!
Павлову стало еще грустнее. Хотелось крикнуть этому руководителю: что же произошло за эти пять минут? Открылись новые факты, обличающие виновного? Нет, ничего нового не выяснилось. И не будь Павлова, Василий Федорович настаивал бы на своем предложении. Павлов решил побеседовать с членами бюро. А пока ждал, как поведет дело Дмитриев.
А Дмитриев объявил, что осталось одно предложение, и поставил его на голосование. За исключение из партии проголосовали все.
После беседы с членами бюро Павлов увел к себе Соколова. В гостинице для Павлова была приготовлена «правительственная комната», как в районных гостиницах называли единственный одинарный номер.
Соколов возбужден. Он горячился и во время беседы с членами бюро, галстук явно мешал ему, и Соколов, как заметил Павлов, порывался сорвать его, но всякий раз какая-то сила удерживала его. Видно, строго наказала ему Харитоновна сохранить праздничный вид. Ведь не каждый день вручают Звезду Героя…
Тяжело опустившись в кресло, Иван Иванович сказал:
— Поимей в виду, Андрей Михайлович, этот сегодняшний разговор… Надо, понимаешь, строго поставить вопрос о честности каждого коммуниста, чтобы коммунист во всем, ну, понимаешь, и в малом, и в большом, был примером для беспартийных. А когда коммунист еще и руководитель, с него спрос за эту самую порядочность — вдвойне, а то и втройне, понимаешь… Как ввели меня в бюро, наслушался я… Недавно с одного четыре выговора сразу снимали. Добро бы еще на большом деле не управился, а то за пьянство: жену покалечил, теще пальцы выломал, в вытрезвитель попал с партийным билетом. Выговора накапливались, сроки все прошли, он все равно пьет, вот и встал, понимаешь, вопрос: чего делать?
