Александр Борин - Крутые повороты
К «британским коровам» он теперь добавит еще и «русских лошадей»: «Тамбовский губернатор запретил обращение во вверенной ему губернии автомобилей… пока лошади к ним не привыкнут».
Свое нежелание выпустить в свет практически уже готовую машину он объяснит теми самыми причинами, которыми некогда отговаривался от конкурса:
«За 30 лет своей железнодорожной службы я не раз был очевидцем, как весьма полезные новшества гибли только потому, что они бросались в регулярную службу в недостаточно отработанном виде… Это вызывает не только большие расходы, создает вокруг испытуемой новинки атмосферу неудовольствия и злобы…»
Юрий Владимирович, кажется, забывает сейчас собственные же слова, некогда горячо и запальчиво сказанные им Кржижановскому, — нельзя в заводских условиях до конца отработать машину; машина не выйдет с завода готовой, как Минерва из головы Юпитера; железнодорожный локомотив способны вынянчить одни лишь железнодорожные рельсы…
Забывает…
Другим он сейчас озабочен, о другом думает и говорит.
Окунуться в атмосферу неудовольствия и злобы, поджидающую каждую новую машину, он, Юрий Владимирович, как видно, не торопится.
Четыре года назад на коллегии Наркомпути в ответ на его откровенное предостережение о психологическом сопротивлении новому Гаккель ответил: «Я рассчитываю на людей, а не на скотов».
Ну что ж, Яков Модестович имеет возможность это доказать сейчас на практике.
Ломоносов готов ему уступить такую возможность.
От сомнительного удовольствия на день или на час опередить своего соперника Юрий Владимирович согласен сейчас отказаться.
Он всегда говорил: техника — не скачки, техника — не ипподром…
Тем более готов он это повторить-сегодня.
…Я снова и снова задаю себе тот же самый вопрос — не ошибся ли автор предисловия, сказав о Ломоносове «авантюрист милостью божьей»?
Какой уж тут авантюрист!
Любую свободную фантазию, любое вольное движение души подавляет в себе и в своих сотрудниках инженер Юрий Владимирович Ломоносов. Смиряет себя и других смиряет. Наступает, что называется, на горло собственной песне. Все и вся подчиняет железной осмотрительности, осторожности, перестраховке… Пуританин! С ног до головы добропорядочный пуританин!
Как объяснить такое?..
Повторяю, нам с вами даны только документы и факты, нам остается только в них искать ответа на все свои сомнения и вопросы…
Мне лично кажется, что вчерашний авантюрист просто не устоял, растерялся, оробел перед бурной фантазией нового времени, перед его размахом, готовностью все разом разорить, чтобы разом же все сотворить заново, перед простодушной уверенностью, будто захотеть — уже значит создать.
Словно попавший в бурю пловец ищет ногой твердый камень, за который можно ухватиться и удержаться, вчерашний авантюрист, кажется мне, ищет опоры в твердых, устоявшихся, надежных инженерных правилах, инженерных аксиомах…
Время оказалось смелее и безудержнее вчерашнего авантюриста. Напуганный временем, он жаждет сейчас одного — спасительного благоразумия.
Так мне кажется…
…Ломоносов велит заново переделать холодильник на тепловозе.
Ставит новую будку, опять деревянную, но пропитанную «противопожарным» жидким стеклом.
Приказывает оснастить тепловоз всеми возможными приборами, которые могут когда-нибудь пригодиться и которых в России не достанешь сейчас ни за какие деньги.
По условиям конкурса тепловоз не должен весить больше ста пятнадцати тонн. А машина Ломоносова весит сто двадцать четыре тонны. Сотрудники ему докладывают: русские железные дороги такой тяжелый локомотив не примут.
Ломоносов возражает, пишет опровержения, объяснения, доказывает, что русская колея вполне выдержит и сто двадцать четыре тонны.
Скрепя сердце соглашается снять с тепловоза пять тонн — только пять тонн, ни килограмма больше, — довести вес машины до ста девятнадцати тонн. Объясняет: «договориться» с машиной ему куда легче, чем с твердолобыми чиновниками.
А время идет, тянется…
За один только сентябрь он проводит на заводской колее шестнадцать малых опытов.
Малых.
О публичных, официальных испытаниях локомотива Ломоносов пока отказывается и речь вести.
Казалось бы, теперь, когда минуло 1 марта 1924 года и никаких твердых конкурсных сроков больше не существует, Яков Модестович может наконец перестать гнать, перестать торопиться.
Но он гонит и торопится по-прежнему.
Еще в январе на заседании «Бюро по постройке» Скорчеллетти от имени завода обещал к 5 февраля закончить всю сборку.
Май уже наступил, а тепловоз все не собран.
Письма Якова Модестовича к Коршунову становятся в эту пору, кажется, еще решительнее, энергичнее.
7 мая 1924 года: «Прошу Вас принять к сведению, что о назначенном сроке испытания на 17 мая мы послали сообщение в Москву и полагаем, что к этому дню прибудет из Москвы специальная комиссия».
К 17 мая, несмотря на все старания, завод кончить работы не успел.
19 мая 1924 года: «Настоящим прошу принять самые энергичные меры с тем, чтобы начать пробу дизеля нагрузкою в четверг 22 сего месяца в 3 часа дня».
В четверг, 22 мая, пробы опять не состоялись.
Проходят еще два долгих, полных напряжения и нервотрепки месяца.
Наконец 19 июля маляр Балтийского завода Евграфов съездил на «Красный путиловец», срисовал красивый шрифт с паровоза «Пассифик» и этим шрифтом крупно вывел на кузове машины: «Тепловоз системы Я. М. Гаккеля. В память В. И. Ленина».
Испытания были назначены на 5 августа.
Но накануне, 4 августа, чуть было не стряслась беда.
Кто-то из рабочих нажал случайно клапан, и тепловоз сам неожиданно двинулся с места, пошел, выдавил ворота в цехе, вырвался на колею…
Терентиев в последний момент успел догнать его, прыгнул на подножку и остановил…
Гаккель ему сказал:
— Вы нас спасли, Константин Михайлович.
…5 августа, в 10 утра — была жара, Коршунов пришел в обычной косоворотке, но Владимир Карлович Скорчеллетти в чудом сохранившейся черной паре и при галстуке — Яков Модестович поднялся по лесенке тепловоза и тронул рукоятку контроллера.
Тепловоз медленно выкатился на грузовую колею Балтийского судостроительного и механического завода.
В будке машиниста стояли Яков Модестович, Харитонов, инженер Борис Александрович Даринский и Катя Гаккель.
Дизель стучал, в толпе кричали: «Даешь!» — в воздух бросали кепки и фуражки.
— Никогда не видела, как бросают в воздух шапки, — сказала Катя Гаккель.
— В Гатчине Якову Модестовичу бросали и на Ходынском поле, — сказал Харитонов.
Даринский спросил:
— А в честь Ломоносова немцы котелки швырнут?
Яков Модестович, не оборачиваясь, объяснил:
— Котелки швырять удобнее, они планируют…
Минул октябрь, Ломоносов больше тянуть не мог.
Публичное испытание его машины состоялось через три месяца после опробования в Петрограде тепловоза Гаккеля — 4 ноября 1924 года.
На завод в Эсслинген съехалось около ста крупнейших специалистов со всей Европы: германскую науку представляли профессора Иоссе, Шюле, Штумпф, Веземайер, германские железные дороги — директор департамента Гутборд, президент центрального управления Хаммер, президент Вюртембергских дорог Зигель, начальник тяги Баварских дорог Вецлер, германскую промышленность — директора фон Кейнах, фон Гонтард, Лаустер, Хеллер, от голландских железных дорог был директор Гупкес, от латвийских — инженер Арронет…
Юрий Владимирович опять повторил Якобсону:
— Именно этого и добивались устроители конкурса. Политического резонанса. Не кто иной, как Советская Россия, возродила к жизни последнюю машину покойного Дизеля…
При определении технических возможностей тепловоза его сравнивали с паровозом марки ЭГ-5570.
Четыре с половиной часа новый нефтяной локомотив работал без малейших перебоев.
Якобсон, наклонившись к Юрию Владимировичу, тихо спросил:
— Удача?
Тот ответил сдержанно:
— Именины всегда удачны, Петр Васильевич… Заботы начинаются в будний день…
Однако похвалы и поздравления Юрий Владимирович выслушивал с явным удовольствием.
После деловой части Русская миссия дала торжественный ужин.
Лучшие штутгартские повара приготовили фирменные блюда и по специальным рецептам — деликатесы русской кухни.
Весь вечер играл знаменитый скрипач-румын.
Бокал шампанского поднял директор департамента господин Гутборд.
— Господа, — сказал он, — мы переживаем с вами глубоко торжественный момент. Многострадальная идея тепловозной тяги сегодня наконец вышла из стен лаборатории на железнодорожные просторы… Мир вам обязан, господин Ломоносов.
