Александр Борин - Крутые повороты
Когда она вышла, Скорчеллетти сказал:
— Боюсь, желаемое вы принимаете за сущее, Яков Модестович.
Гаккель ему ответил:
— Лучший способ сущее сделать желаемым, Владимир Карлович.
Они помолчали.
— Готов признать, — сказал Гаккель. — Как инженер, он был абсолютно прав, возражая против конкурса.
— Кто? — спросил Скорчеллетти.
— Ломоносов. Но как русский человек глубоко ошибался…
Скорчеллетти промолчал.
— Руководство Республики, объявив конкурс, поступило крайне непрактично, — сказал Гаккель. — Но, при этом, знаете, чрезвычайно мудро. И чрезвычайно дальновидно… Поймите это, Владимир Карлович…
Дочь Якова Модестовича, Екатерина Яковлевна Гаккель, помнит тот неожиданный визит к отцу Владимира Карловича Скорчеллетти.
Она рассказывает мне сегодня:
— Когда Скорчеллетти ушел, отец долго не ложился. Ходил по комнате. Играл на скрипке.
В тот вечер он показал дочери письмо, которое давно, еще в 1912 году, после поджога ангара с аэропланом, написала ему в Москву Ольга Глебовна.
До наших дней письмо не сохранилось. Но Екатерина Яковлевна не забыла его, его нельзя забыть…
«Друг мой, — писала в 1912 году Ольга Глебовна мужу, — сердце не выдерживает видеть, как ты терзаешься. Но я твердо знаю, и не случись пожара, ты все равно бы скоро покинул этот жадный коммерческий марафон, хотя и взял на нем призы…
По натуре своей ты художник, а не добытчик. Зачем ты в каждом письме мне пишешь, как мы разорены, что казна отказала в субсидии и растрачено наследство отца? Для нас с тобой это же единственное естественное состояние, такие мы от бога, и тому нельзя огорчаться…
Я скажу тебе сейчас и скажу всегда: ты, мой друг, живешь правильно, и я вместе с тобой…»
СверхурочныеВ середине декабря 1923 года Гаккель спецвагоном уехал в Москву.
Пять дней не звонил в Петроград, а 21 декабря наконец пдзвонил в бюро Харитонову и, довольный, сказал, что председатель ВСНХ Богданов сдался: Коршунову предписано приравнять строительство тепловоза к военным заказам в смысле сверхурочных работ.
Яков Модестович возвратился в Петроград в самом конце месяца и в тот же день, вечером, съездил на Балтийский завод. Приказ из Москвы о сверхурочных уже пришел, но генератор до сих пор не собрали, в механической мастерской нарезали посторонние бронзовые шайбы.
— Чей заказ? — спросил Гаккель.
Мастер сказал:
— Губисполком распорядился срочно отремонтировать баржи.
Гаккель направился в контору, но Коршунова не застал, его срочно вызвали на бюро губкома.
Поздно вечером Яков Модестович позвонил Коршунову по телефону домой.
— Людей нет, — объяснил Коршунов. — Некому сверхурочные выполнять.
— Неправда, — сказал Гаккель. — Механические мастерские сегодня нарезали бронзовые шайбы. Для кого?
Трубка помолчала.
— Это что, слежка? — резко спросил Коршунов.
— Нет, контроль за соблюдением нашего соглашения, — так же резко сказал Гаккель. — Вы обязались придерживаться сроков?
Коршунов не сдержался:
— Какие сроки! — крикнул он. — Как класс они ликвидированы. Неурожай в Петропавловском районе все сроки пустил под хвост хохлатке. Эти шайбы губком велел для барж резать. Нечем будет семена возить по Ладоге. Вам понятно?
— Нет, сказал Гаккель. — Непонятно, Константин Николаевич. Я не имею права считаться ни с вашим неурожаем, ни с вашим губкомом…
Яков Модестович повесил трубку.
Поднял с постели дочь Катю.
Она подсела к разбитому «ундервуду» и под диктовку отца, еле-еле успевая за ним, двумя пальцами отстучала:
«Вы берете на себя всю ответственность… срываете выступление… на международном конкурсе тепловозов первого и единственного русского тепловоза, постройка которого начата по инициативе тов. В. И. Ленина, срочно велась нами… между прочим, с целью показать производительную мощь республики на международном конкурсе тепловозов…»
Я читаю это длинное сердитое письмо Якова Модестовича, сохранившееся в Ленинградском архиве Октябрьской революции, и воображаю, как Коршунов, прочитав письмо, стучит кулаком в фанерную стенку и к нему заходит Владимир Карлович Скорчеллетти.
— На, читай, — говорит Коршунов и ждет, пока Скорчеллетти прочтет письмо Гаккеля. — Ну что, прав профессор?
— Прав, — говорит Скорчеллетти.
— А мы?
— И мы правы, — говорит Скорчеллетти.
— Мы можем еще поднатужиться? — спрашивает Коршунов.
— Нет, — говорит Скорчеллетти.
— Владимир Карлович, надо, — просит Коршунов.
— Хорошо, поднатужимся, — говорит Скорчеллетти.
— Я думал, итальянцы — заводной народ, — смеется Коршунов. — А ты спокоен.
— Я не спокоен, — говорит Скорчеллетти. — Я волнуюсь.
— Давай постараемся ускорить, Владимир Карлович, — просит Коршунов.
— Хорошо, — говорит Скорчеллетти. — Мы постараемся ускорить.
И Коршунов царапающим пером пишет бледными красными чернилами поперек письма Гаккеля: «В дело».
Фонтанка, 24О тогдашней жизни Якова Модестовича мне рассказывают три заводских ветерана — Константин Михайлович Терентьев, Сергей Прокофьевич Егоров и Николай Степанович Сорокин.
Старше всех Терентьев. В начале двадцатых он уже был механиком по дизелям.
Помнит, как однажды вызвал его Коршунов, познакомил с худощавым мужчиной в пенсне, с профессорской бородкой.
— Инженер Гаккель, — сказал Коршунов. — Будет строить на заводе сухопутный дизелевоз. Пойдешь к нему механиком.
Вместе с Гаккелем Терентьев съездил на соседний завод, отобрал тысячесильный дизель «Виккерс», принадлежащий военному ведомству.
Помнится, военные заартачились, и Якову Модестовичу пришлось обратиться в Москву.
Я читаю Константину Михайловичу выдержку из докладной Кржижановского Ленину по тепловозному вопросу:
«…Имущество находится в распоряжении Военного ведомства, которое отказало в его передаче. Считая постройку дизель-электровоза из имеющихся частей крайне важной и нужной, Госплан всемерно поддерживает ходатайство комиссии о передаче ей этого оборудования».
Должно быть, Владимир Ильич поддержал тогда тепловозостроителей, настоял, чтобы им отдали оборудование.
— Яков Модестович каждый день нам повторял: «Вы выполняете прямой заказ Ленина», — говорит Терентьев.
Он часто бывал в доме у Гаккелей.
Вспоминает: они жили просто, дружно, весело.
В самые тяжелые дни умели пошутить, посмеяться.
Но вдруг речь заходила о чем-нибудь странном, печальном, таинственном…
Однажды они с Яковом Модестовичем обговаривали предстоящее испытание дизеля, подсчитывали, сколько надо мазута запасти.
Неожиданно Гаккель сказал:
— Знаете, Константин Михайлович, в этом самом доме, Фонтанка, 24, родители декабриста Пестеля ожидали приговора своему сыну.
Терентьев невольно будто к чему-то прислушался…
— В этой комнате отец ночами не спал, знал, что сыну грозит эшафот, а спасти его он бессилен… — Гаккель сказал: — На свете нет ничего страшнее, Константин Михайлович, чем чувство собственного бессилия…
В другой раз показал на портрет молодого красавца на стене:
— Брат моей жены Александр Успенский, сын писателя Глеба Ивановича Успенского. Умер совсем молодым… Жена его, тоже молодая, веселая, беспечная… мы звали ее Наядой и не очень верили в серьезные чувства к Саше… А в день его смерти она… застрелилась…
И Терентьев опять словно к чему-то прислушался.
В этом простом и веселом доме иной раз хотелось говорить только шепотом и ходить на цыпочках, осторожно — как в музее.
…С Терентьевым к Гаккелям часто приходил Сергей Прокофьевич Егоров.
За малый рост его звали на заводе «полудюймовкой» или «полудюймовочкой».
— Вы прямо из сказки Андерсена, — сказал ему Гаккель.
У них с Яковом Модестовичем как-то состоялся разговор о крейсерах «Исмаил» и «Наварин».
Циркулировали упорные слухи, будто после революции их разрезали на металл и продали металл за границу.
— Жалко до слез, — сказал Егоров.
Яков Модестович ответил сердито:
— Когда научимся по-настоящему строить, разучимся разрушать…
…Николай Степанович Сорокин был в те годы много моложе Терентьева и Егорова.
Он состоял в комсомоле и учился в организованной Коршуновым школе заводского ученичества.
Участие в постройке тепловоза было для него производственной практикой.
Дочкам Якова Модестовича, Кате и Маше, Сорокин рассказывал о заводском комсомоле: на субботниках они разгружали дрова, ремонтировали бани и лазареты, в кружках всеобуча учились военному делу…
Яков Модестович сказал ему однажды:
— Я очень рад, что тепловоз строят молодые.
