Болеслав Прус - Проклятое счастье
- Давно пора, - ответила она.
И они вернулись, опять вместе, и опять он не продвинулся ни на шаг вперед.
"Еще один день!.." - думал Владислав.
Проклятое счастье!
VII
Последние ступени
В конце июня Вельт уехал за границу, оставив состояние под опекой жены, а жену под опекой друга. Варшаву лихорадило от сплетен, о которых заинтересованные лица, как водится, знали меньше, чем кто бы то ни было.
Эленка писала мужу мало и редко. Читай он ее письма повнимательней, он излечился бы, вероятно, скорее. К несчастью, ему теперь было не до того. Месяц за месяцем проходили впустую, и, одержимый страстью, он худел, бледнел, забывая всех и все вокруг себя.
Пани Вельт не могла не обратить на это внимание и однажды, когда они были вдвоем, заметила:
- У вас сегодня какой-то странный вид.
- И вы не догадываетесь почему? - спросил он вполголоса.
- О, бог ты мой! Я, правда, разбираюсь немного в финансах, но о медицине и представления не имею, - ответила она, пристально разглядывая бриллиант в своем перстне.
- В этом случае достаточно знакомства с обыкновенными человеческими чувствами!.. - промолвил он, придвигаясь к ней.
- Обыкновенные человеческие чувства не заслуживают внимания, - бросила она высокомерно.
Вильский вскочил со стула и в сильнейшем возбуждении воскликнул:
- Я чувствую, что должен бежать от вас!
- А я чувствую, что вы должны остаться! - шепнула она, шаловливо глядя ему в глаза.
Владислав снова сел и взял ее за руку.
В эту минуту позвонили, и в гостиную кто-то вошел.
В конце августа, когда любовное неистовство Владислава достигло зенита, он получил из Лондона телеграмму от Гродского:
"Ты поставил меня в трудное положение с моделями. Пришли хотя бы мою инструкцию".
Депеша эта разозлила Вильского, и он, не задумываясь, ответил:
"Возвращаю деньги, инструкция потеряна".
Ответа он не получил.
Большую часть дня он проводил у жены банкира. Когда она была рядом, он пожирал ее глазами; когда удалялась, мечтал о ней или с тревожным наслаждением прислушивался к шороху ее платья.
Однажды, когда ее не было в комнате, он встал на колени и поцеловал место на ковре, которого она обычно касалась ногами.
Все чаще им овладевали галлюцинации, иногда полные символического смысла. Однажды ему привиделось, что на крыльях из вексельных квитанций он взлетел на вершину высокой скалы и оттуда свалился в пропасть.
Как-то раз, уже в сентябре, возвращаясь к себе, он встретил на лестнице старого знакомого. Это был его прежний сосед по мансарде, добрый перчаточник, сильно осунувшийся и нищенски одетый.
- Ах! Это вы... - сказал Владислав, отпирая дверь.
- Ага, я! Пришел вот... Пришел осведомиться о вашем здоровье, ваше сиятельство, - пробормотал бедняк, стаскивая шапку.
- Спасибо, неплохо, - ответил Вильский и захлопнул за собою дверь.
Лишь несколько часов спустя он спохватился, что его прежнему кормильцу приходится теперь, должно быть, очень туго. Он пожелал узнать его адрес и с этой целью собрался было позвонить слуге, потянулся уже даже к звонку, но звонок оказался на другом конце стола, и Вильский махнул рукой.
То, что он испытывал, было не телесным недугом; скорее чем-то вроде нравственной апатии. Удар грома, несомненно, заставил бы его встрепенуться.
Случались с ним и минуты просветления. В одну из таких минут он сказал себе:
- Надо с этим покончить, раз и навсегда!
Решение, видимо, было принято всерьез, ибо сразу вслед за тем, выражая решимость каждой складкой лица, Вильский направился к жене банкира.
Он застал ее в карете; она собралась в Ботанический сад. Попросив позволения, он занял место рядом, и они поехали.
В саду Амелия сказала:
- Смотрите, уже вянут листья!
- Вянут листья, вянут сердца... только для одних весна повторяется каждый год, а для других - лишь однажды весна, однажды осень.
Пророческими были эти слова, но он не отдавал себе отчета, о ком говорит.
Они сели на скамейку, стоявшую на небольшом пригорке; оттуда открывался чудный вид на окрестности.
- Здесь, - промолвила Амелия, - вьют в мае гнезда полчища соловьев. Я часто садилась сюда послушать их пенье. Но теперь они уже улетели...
Вильский оперся локтем на колено, голову опустил на ладонь и молча смотрел в землю.
- Что с вами, вы как будто сам не свой?
- Вы совершенно правы, - ответил он, поднимая голову. - Я и впрямь не свой, но...
- Но?..
- Но... твой!
Он взял ее руку; она ответила легким пожатием, покорно глядя ему в глаза.
Он почувствовал, как неистово забилось его сердце, зашумело в ушах и... привлек ее к себе. Она не сопротивлялась.
Тогда он заключил ее в объятия и приблизил свое пылающее лицо к ее лицу.
- Наконец-то!.. - шепнул он.
- Ради бога! - с мольбой воскликнула она. - Я прошу вас, уйдем отсюда...
Вильский встал на ноги другим человеком. Ощущение силы и уверенности в себе, о которых он давно позабыл, переполняло его. Он подал Амелии руку, она приняла ее и пошла рядом неверным шагом.
В карете она отодвинулась в глубь сидения и закрыла глаза.
Лошади мчались вихрем; через несколько минут они были у дома.
Она быстро взбежала по ступенькам и прошла в будуар, а Вильский следовал за ней по пятам. Когда она упала в кресло, он опустился на колени и впился губами в ее руку.
- Ты меня любишь, - говорил он, - скажи, что любишь. Пусть я хоть раз узнаю правду!..
В комнатах было темно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вернувшись домой, он мгновенно заснул крепким сном, и сон перенес его на несколько месяцев вспять. Ему снилось, будто он прощается с Эленкой.
Жена его была странно бледна; из ее некогда сияюще-голубых, а теперь потускневших глаз лились слезы. Она обняла его за шею, легкая и бесплотная, как туман, и беззвучным голосом шептала:
- Ты вернешься?.. вернешься!
Вильский вскочил на ноги; две горячие слезы скатились по его щекам. С головы до ног его прошиб холодный пот, руки у него дрожали.
Был всего четвертый час утра.
Больше он не ложился и сам разжег в камине огонь.
Сидя у огня, он глядел на тлеющие головни и думал. О чем он думал? Одному господу ведомы муки души человеческой, раздираемой угрызениями совести!
В семь часов он сказал себе:
- Я стал другим!
Бьюсь об заклад, что все свое состояние он отдал бы сейчас за нищенские лохмотья, только бы знать, что в этих лохмотьях он обретет покой.
Проклятое счастье!
VIII
De profundis*
______________
* Из глубины воззвах - первые слова покаянной молитвы (лат.).
- Да, я стал другим! - говорил Владислав. - Когда судьба освободила меня от ярма нужды, у меня немного зашумело в голове; но теперь я протрезвился. Пожалуй, так даже лучше. Я обогатился опытом, и хотя потерял время, зато состояние сохранилось в целости!
Но тут он вспомнил о жене. Он вынул из ящика ее фотографию и долго и нежно смотрел на нее.
- Простишь ли ты меня?..
Улыбающиеся губы Элюни с безграничной готовностью прошептали слова прощения, но - увы! - эта улыбка появилась на ее губах не сейчас.
Вильский был весел, как дитя; распахнув окно, он с наслаждением вдыхал холодный утренний воздух и любовался золотыми тучками, которые плыли бог весть откуда - может быть, из тех краев, где ныне живет Эленка?
- О, если бы я мог упасть теперь к твоим ногам, мой ангел, чистая душа моя... - шептал он.
Он позвонил; вошел слуга.
- Срочно закажи для меня почтовый экипаж на девять вечера, распорядился Вильский.
- Понятно...
- Постой! Скажи-ка, что случилось с нашей канарейкой?
- Она издохла, ваша милость.
- Тогда немедленно купи двух: самца и самочку, и клетку с гнездом.
Слуга ушел.
- Ежи! - снова закричал Вильский, а когда слуга вернулся, спросил: - Не знаешь ли, где теперь Матеушова, что прежде служила у нас?
- Служит теперь на Пивной улице; она раза два заходила сюда.
- Ты приведешь ее ко мне и скажи ей, чтобы оставила прежнее место, потому что вернется к нам.
Секунду спустя последовал новый вопрос:
- Еще одно: где мой станок и инструменты?
- На чердаке, ваша милость.
- Надо их почистить и поставить ко мне в комнату.
Выйдя, слуга схватился за голову.
- Христос помилуй! И что это на него накатило! - бормотал простак. Того и гляди, еще всех нас поразгоняет...
И поспешил поделиться новостью с кухаркой и горничной.
Вильский тем временем быстро одевался, твердя:
- Она будет довольна, когда я ей все это расскажу. О, Элюня! О, благословенные деньги!
Он засвистал что-то веселое, не столько, правда, от радости, сколько скорее для того, чтобы заглушить тревожное чувство, гнездившееся в глубине души.
В городе он прежде всего завернул на телеграф и настрочил телеграмму Гродскому:
"От всего сердца прошу прошения за невольный обман. Был болен. Приезжай немедленно, желательно уже в отставке".
Депеша была отправлена одновременно в Лондон и в Петербург.
