Вильям Александров - Дорога обратно
И Димка решил во что бы ни стало заработать ей на туфли.
В порту, на разгрузке можно было за день заработать рублей сто, туфли же стоили семьсот, восемьсот. Он решил педелю не ходить в школу и после работы отправился в порт, где в это время разгружался огромный океанский корабль с зерном.
Надо было спуститься в трюм, взвалить на плечи трех пудовый мешок, подняться с ним по лестнице, пройти по палубе, потом спуститься по сходням и свалить мешок на ленту транспортера.
Самое трудное было подниматься с мешком по крутой железной лесенке с узкими ступенями. Два раза он прошел благополучно. И хотя ноги дрожали и сердце выскакивало из груди, он решил, что теперь не страшно, — осилит и дальше, тем более, что ребята говорили: самое трудное — первые два мешка, потом пойдет.
Но когда он поднимался в третий, раз, в глазах потемнело, к горлу вдруг подступила тошнота, он схватился одной рукой за поручень и потерял равновесие. Мешок потащил его вниз, за собой, и после того, как он грохнулся головой о железный пол трюма он уже ничего не помнил…
Очнулся он ночью, в больнице, и больше всего мучился от того, что они не знают, где он, будут беспокоиться. Он хотел встать, но опять потерял сознание. И лишь на следующий день сумел сказать сестре, чтобы она позвонила в медицинский институт и на работу. И опять впал в забытье. То он с мешком на плечах взбирался по какой-то лестнице, но она почему-то была не железная, а деревянная, впереди сверкало ласковое море, и навстречу ему, едва касаясь босыми ногами мокрой прибрежной гальки, бежала светловолосая девчонка с сияющим от счастья лицом… То он кувыркался на перекладине и все смотрел вверх, ожидая, когда откроется дверь и выйдет девочка с красной лейкой в руках, а она все не выходила, а он все крутил и крутил сальто, и в глазах уже темнело и тошнота подступала к горлу… То он бежал по лестнице горящего дома, где не было стен, п тащил сквозь пламя девочку с голубыми, полными ужаса глазами, а она, плача и вырываясь, кричала: «Мама! Там моя мама!..»
Когда же, наконец, он пришел в себя, открыл глаза и увидел перед собой заплаканное Нелино лицо, он решил, что это опять мерещится ему.
Потом он почувствовал, как что-то касается его руки, и увидел, что Неля и вправду сидит возле него, прижимает его ладонь к своему лицу, целует ее и плачет.
Дима… Димочка… — говорила она сквозь слезы, и столько тоски и отчаяния было в ее голосе, что он удивился.
— Ну что ты, Нель… — сказал он первые слова, — ты же видишь, все хорошо…
Но она не успокаивалась, она глядела на пего измученными, виноватыми, полными слез глазами и только приговаривала:
— Нет, Димочка, нет, ты же ничего не знаешь!..
И глядела на него так, будто видела в последний раз. Потом упала ему на грудь и затряслась вся.
Подбежал врач, ее вывели.
Он ничего не понимал. Почему-то она больше не приходила. Не появлялся и Андрей. Только передачи ему каждый день приносили.
Понял он лишь в тот день, когда его выписали.
— Вам письмо, — сказала сестра и подала конверт.
Писал Андрей. Он писал, что в тот вечер, когда с Димой это случилось, к ним пришел военный, принес деньги и документы Нелиного отца и сообщил, что Сергей Павлович погиб при выполнении боевого задания.
«… Что творилось с Нелей, ты сам можешь понять. Я всю ночь был с ней. И так случилось, что в ту ночь мы стали мужем и женой. Так уж случилось, Дима, тут уж ничего не поделаешь. Мы понимаем, что тебе будет тяжело видеть нас сейчас, поэтому мы решили переехать на частную квартиру. Ключ лежит под ковриком».
Эта фраза — «ключ лежит под ковриком» — потом преследовала его всю жизнь.
Но тогда он еще не мог осознать все до конца. Он был еще слаб, его качало, и все это воспринималось как продолжение бреда. И только тогда, когда он пришел домой, достал ключ, открыл дверь, увидел пустую комнату, аккуратно прибранную постель и листок с уставом коммуны, прикрепленный Нелиной булавкой к золотистым обоям, ему стало так нестерпимо больно, что он даже плакать не мог. Он сел у окна, где когда-то читал «Монте-Кристо» и возле которого девочка с голубыми глазами впервые сказала ему: «А почему ты больше не кувыркаешься?», положил голову на подоконник и остался так, сжавшись, в тяжком забытье.
А часов в десять вечера в дверь постучали. Вошел здоровенный детина и сказал в темноте сиплым голосом:
— Слушай, ты не знаешь, вон там, в третьей комнате, живет кто?
Третья — была комната Зеленого, и Димка сказал, что теперь никто там не живет.
— А раньше жил кто?
— Двое… друзей там жили.
— А теперь?
— Теперь все. Нету их больше… А вам кого?
— Да я, понимаешь, жил тут когда-то. До войны еще… Ты чего в темноте сидишь?
Димка подошел к двери, повернул выключатель и увидел опухшее красное лицо.
— Так вы — Зеленый?
— Он самый. А ты кто ж будешь? — Димка, мы тут с мамой жили, не помните?
— Осподи, от так встреча! — Зеленый в изумлении поднял руки. — Это шкет такой вот бегал, на перекладине качался?
— Качался, — сказал Димка.
— Ну, брат ты мой, да за такую встречу… — он вытащил из бушлата бутылку с мутной жидкостью. — Это ж сам бог велел за такую встречу! Поди ж ты… Шкет вот такой был… — он все удивлялся, будто было в этом что-то сверхъестественное, что Димка вырос. — Ну, давай, брат, рассказывай, что да как, стаканы есть?
— Найдем, — Димка полез в тумбочку, увидел чисто вымытую посуду, из которой они вместе ужинали, и что-то полоснуло по сердцу, в голове помутилось.
Он присел, сжал голову руками.
А ты чегой-то не в себе вроде? Голова болит?
— Болит немного. Пройдет…
— Выпить надо, — убежденно сказал Зеленый. — Матушка-то жива?
— Умерла. В эвакуации.
Ну, царствие ей небесное. Славная была женщина. Давай на помин души…
Димка отпил треть стакана, и вроде отлегло немного. Потом они выпили еще — за встречу.
Ну, ты как живешь, чего делаешь? — все допытывался Зеленый. — Что-то неладно, гляжу, у тебя?
И тут Димку как прорвало. Стал рассказывать все как есть. Про девушку с голубыми глазами, про коммуну, про больницу, про ключ под ковриком, про то, как горько ему, что они так ушли, будто чужие…
Но Зеленый ухватил главное.
— Сука! Сука она — вот хто, выплюнь и разотри!
— Нет, — покачал головой Димка. — Она хорошая. А что так случилось — так ведь бывает…
— Сука! — убежденно повторил Зеленый. — Все они суки! Все! Уж сколько я их на своем веку повидал! Я ведь, брат, такого повидал, такого хлебнул… Тебе и во сне не снилось — что тут при немцах, что там, на Севере… Я ж там в колонии был… Ну, слава богу, сейчас вольный, в Среднюю Азию перевели, у начальства на хорошем счету, вон даже на вербовку прислали, людей вербовать, комбинат строить. Слушай, — вдруг загорелся он, — поехали со мной, нам такие парни нужны, чего тебе тут делать, уехать тебе надо — с глаз допой — из сердца вон! Там у нас места хоть и голые, зато тепло, да и девицы едут, много их будет у нас… Ну, давай, решайся, чего тебе здесь одному делать?..
…… Так Лукьянов оказался в Средней Азии, на строительстве горнообогатительного комбината.
Перед отъездом он оставил в комнате записку, написал Андрею, и Неле, чтоб занимали его комнату и жили здесь, она ему больше не нужна. И еще написал, что ждал их, думал, придут, не дождался. А в конце адрес приписал, тот, который дал ему Зеленый.
И уехал.
В отрогах Кураминских гор он строил комбинат, учился в вечерней школе. Все ждал письма, но оно так и не пришло. «Значит, не нужен я им», — решил он. А потом не выдержал, написал сам, спустя год или полтора, и ответа не получил.
Так они растерялись.
Окончил школу, хотел тоже в медицинский поступить, людей лечить, но судьба повернула иначе: оказался он в Ташкенте, на юридическом факультете. Человек, который направил его туда, сказал: «Доктора тело лечат, а ты души будешь лечить, это потруднее но у тебя получится». Тогда он не понял до конца, что хотел сказать этот человек, просто поверил ему на слово. Только потом, намного позже, он понял по-настоящему смысл его слов.
Окончил институт, работал следователем, судьей, затем попросился в отдел борьбы с правонарушениями подростков. Его давно волновала судьба юных, начинающих жизненный путь людей, которые в силу каких-то роковых причин оказывались втянутыми в преступления. Он давно заметил, что в каждой такой судьбе есть некий поворотный пункт, некая развилка, после которой молодой, неопытный человек сворачивал в сторону и начинал петлять, что чаще всего приводило на скамью подсудимых.
Он написал об этом в молодежную газету. Статью напечатали, на нее пришло много писем. Пришлось отвечать на них через газету новой статьей.
С тех пор стал писать. Написал целую книгу. И опять поток писем. Он уже привык вечерами разбирать почту, вчитываться в эти строки, написанные порой коряво, неумело, но за ними он научился угадывать чью-то судьбу, стоящую на той самой развилке, и поэтому очень внимательно относился к каждому письму, писал ответы не менее вдумчиво, чем статьи, у него завязалась большая переписка.
