Ганс Носсак - Завещание Луция Эврина
Да и как ему было не знать? Что господа делают - я бы даже сказал: что они думают, - не является тайной для домочадцев. Слуги улавливают малейшие изменения в привычках господ часто еще до того, как сама господа их осознают.
И вовсе не обязательно было, чтобы горничная Клавдии нашла при уборке комнаты один из тех фетишей, которые христиане обычно носят с собой, какую-то рыбу или там крест. Скорее всего челядь уже приметила, что их госпожа в последнее время часто выходила из дому одна, без провожатых и не говорила, куда идет. Это они, конечно, обсудили на кухне и сообразили, в чем дело.
- Ну, так как же? - настаивал я.
- Наверняка один-другой найдется, - ответил он уклончиво. - Нынче всюду так.
- Что ж, это мне известно, - заметил я. - Но дело в другом. Пока люди выполняют свои обязанности, мне это, в общем, безразлично. Я только не хочу дать повода для упреков, что мой дом стал прибежищем христиан, потому и спрашиваю. Причем речь идет только о городском доме. Что делается в поместьях, меня мало волнует. Производить повсюду розыски и дознания, по-моему, излишне, да этого никто от нас и не требует. Хотя и здесь, в городском доме, мне отнюдь не хотелось бы кого-то ущемлять. Я уже сказал, что спрашиваю об этом лишь из соображений профессиональной этики или как там еще ее назвать. Но ты вовсе не обязан отвечать, если тебе это неприятно. И пожалуйста, не думай, что я вынуждаю тебя к доносительству.
Он заверил меня с несколько излишней горячностью, что ничего подобного не думает и вполне меня понимает. В конце концов он назвал мне троих, про которых точно знал, что они приверженцы христиан. Пожилая прачка - грубая, своенравная и сварливая особа, которой все в доме боялись; молоденькая горничная - кривобокая, заикающаяся, да и разумом убогая, которую Клавдия из жалости терпела подле себя; и, наконец, садовник, что было для меня полной неожиданностью. Тихий, приятный человек, старше меня годами. Я иногда беседовал с ним. Мне нравилось смотреть, как заботливо он ухаживал за растениями. Очень жаль!
Итак, только трое, насколько известно моему молочному брату. А еще Клавдия, и это тоже ему известно. Конечно же, эти трое тоже знали все про Клавдию. По крайней мере заика-горничная уж наверняка проболталась, дабы вызвать интерес к своей персоне.
Я поручил управляющему заготовить грамоты об отпущении на волю всех троих и заверить эти грамоты в официальной инстанции. На оформление таких бумаг обычно уходит неделя. Я посоветовал ему как можно дольше не придавать дело огласке.
Он со своей стороны высказал очень меткое замечание, убедившее меня в том, что сам он не питает склонности к христианству. Правда, я его и раньше ни в чем таком не подозревал, но после всего случившегося я уже ни в ком не был до конца уверен.
По его мнению, ни в коем случае нельзя дать этим людям понять, что их отпускают на волю из-за приверженности к христианству. Это может привести к тому, что и другие переметнутся к христианам или же будут выдавать себя за христиан только ради того, чтобы получить вольную.
Я признал его правоту. Относительно тех двоих, что постарше, я предложил выдвинуть в качестве причины их долголетнюю верную службу. Что касается горничной, то, несмотря на ее убогость, вероятно, удастся подыскать для нее мужа, если дать ей в приданое немного денег. Я готов предоставить всем троим какую-то сумму, дабы облегчить на первых порах их новое самостоятельное существование.
- Мне тоже не очень нравится такое решение вопроса, - добавил я, заметив, что мой молочный брат, по-видимому, не совсем его одобряет. - Но пока их всего трое, можно позволить себе эти расходы.
Так мы и поступили. Когда настал срок, все трое рассыпались передо мной в благодарностях. Я отослал их к Клавдии, которая обо всем этом не имела ни малейшего понятия. Только с садовником я немного побеседовал. Я отвел ему участок земли за городом, чтобы он мог разбить там цветник и огород. Я предложил, чтобы он и впредь поставлял в мой дом цветы и овощи, и пообещал найти для него клиентуру в других семьях. Молчаливый старик через силу вымолвил на прощанье:
- Я буду молиться за вас, господин.
Клавдия, естественно, сияла от счастья.
- Почему именно этих троих? - спросила она.
- Ты и сама знаешь, - бросил я, и она промолчала в ответ. Но через некоторое время все же спросила, не раздражает ли меня присутствие в доме христиан.
- Нет, само по себе не раздражает. В этом вопросе люди вольны поступать как знают, лишь бы не нарушался установленный порядок.
- Наш долг - служить ближнему, - объяснила мне Клавдия.
Это одно из самых ходовых выражений у христиан. Самолюбию плебея лестно, что его служение господам воспринимается не как нечто само собой разумеющееся, а как жертва, которую он приносит по своей воле. Об этом вообще не стоило бы говорить, по я всегда скептически относился к людям, заверявшим меня в своей готовности пожертвовать собой ради моего блага. Лучше бы уж мне самопожертвование служили ради своих собственных благ. Но было бы бессмысленно спорить об этом с Клавдией. Меня даже умилило, с какой по-детски наивной серьезностью повторила она эту расхожую фразу.
- Да, я знаю этот ваш принцип, - ответил я. - Очень полезная рекомендация. Я и сам стараюсь ее придерживаться. Хоть я и не христианин. Да только от наших слуг вряд ли стоит так много требовать. Ведь в сущности, они ничего другого и не хотят, кроме как служить своему господину, и счастливы, если могут похвастаться им перед другими. Поэтому я думаю, что самое простое, и к тому же самое эффективное, это облегчать по возможности уготованную им от рождения участь - служить другим. Что ты и делаешь.
- Ты совсем не так нас понимаешь, - сказала Клавдия.
Этим "нас" она опять бессознательно провела разделительную черту между собой и мной.
Разговор происходил ночью. Я сидел на ее постели. Один из многих разговоров, которые состоялись у нас по поводу ее дел. Когда сидишь ночью на постели своей жены, такие обмолвки, как это "нас", ранят особенно больно. Но Клавдия ничего но заметила; правда, комната тускло освещалась одним-единственным ночником. Я и впрямь был тронут ее стараниями меня переубедить - этой попыткой с явно негодными средствами.
- Мы должны возлюбить и врагов своих, - с жаром заявила она.
- Врагов? Кто это говорит о врагах? - перебил я. - Разве у тебя есть враги?
- Да я не в том смысле.
- А то скажи. Мне, как мужу, полагалось бы о них знать. Признаю, что вряд ли возлюбил бы твоих врагов, но все же мог бы, не вредя им, оградить тебя от них. Однако, кто бы мог оказаться твоим врагом? Не могу себе даже представить. Разве какие-нибудь сплетницы, да их никто не станет принимать всерьез. Конечно, если твоя матушка что-то прослышит...
- Она ничего не знает, - испуганно перебила Клавдия.
- И это хорошо, ибо тут я бы ничем не мог помочь. Так вот, чтобы уж закончить разговор о слугах: если дело зайдет так далеко, что они станут видеть во мне врага и служить мне лишь потому, что должны и врагов своих возлюбить, я предпочту отказаться от их услуг. Да, я с отвращением отклонил бы такого рода службу. Тогда уж лучше нам обоим поселиться где-нибудь в деревне, в маленьком домике и обходиться вообще без помощи слуг. Но у меня просто язык не поворачивается предложить тебе такое. Помимо всего прочего, пока еще до этого не дошло.
- А ты бы действительно решился на это?
- Само собой. Тут и спрашивать не о чем.
Клавдия была тронута. Она погладила руку, которой я опирался о постель.
- Тебе надо как-нибудь побеседовать с нашими, - проронила она. Уж очень ей хотелось обратить меня в свою веру.
Я не обиделся на нее. Кто не слишком уверен в правоте своего дела и потому нуждается в поддержке, всегда старается завербовать сторонников.
Однако природная нежность в Клавдии возобладала, и дело кончилось супружескими объятиями.
Будь я моложе и самонадеяннее, я бы сказал ей смеясь: "Сама видишь, наши боги могущественнее всех красивых слов". Однако для самонадеянности никаких оснований у меня не было.
С так называемыми "нашими" я и без того достаточно часто имел случай беседовать; но не эти беседы имела в виду Клавдия, когда ее доводы истощились. Она хотела, чтобы я пошел на сборище христиан и подпал под их влияние. Вероятно, приведя меня туда, она еще и приобрела бы больший вес в их среде.
- Не могу же я нарушить запрет, который сам издал, - заметил я, и тут она уже не нашлась, что возразить.
Но больше всего ей хотелось самой присутствовать при моем разговоре с одним из старейшин общины или с кем-либо из этих бродячих проповедников. Они-то уж сумели бы, видимо, думалось ей, все мне разобъяснить куда лучше, чем она сама. Клавдия была бы просто счастлива, если бы кто-то из этих людей, перед чьим умом она преклонялась, продемонстрировал свое превосходство надо мной. Тогда она в полном экстазе, вероятно, взглянула бы на меня и прошептала: "Видишь! Что я тебе говорила?" - и стала бы еще нежнее ко мне.
