Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
А потом письмо читал Вася: он уже две зимы ходил в школу. Я каждый день просила брата еще и еще раз прочесть это письмо. Давно заучила наизусть; знала всех детей, дядей, бабушек, сестер и братьев, двоюродных и всяких других, которых никогда не видела, знала, кто какой поклон шлет — низкий или нижайший. И каждый раз, когда Вася читал, я с душевным трепетом ждала слов: «…и решила вся родня наша, дорогая сестра, собрать и отвезти твоим деткам три пуда муки и полпуда крупы разной».
Две недели читали письмо. Две недели жили надеждой.
Дядя Иван приехал вечером, когда все были дома и Вася только что принес дрова, выслушал мамины упреки и растапливал «буржуйку», чтобы согреть на ночь комнату. За окном зловеще выл морозный ветер. Я боялась ветра: когда он вот так начинал голосить и стучать жестью на соседней крыше, у нас становилось очень холодно, а печь дымила, дым ел глаза и раздирал грудь, кашель отдавался болью во всем теле.
Мать, увидев на пороге брата, не бросилась к нему — отступила и бессмысленно глядела, как на пришельца. Мы с Васей тоже ничего не понимали. Дядя был с пустыми руками, с одной торбешкой. Какое-то время я ждала, что кто-то другой, как сказочный чародей, из-за дядиной спины забросит в комнату мешок с мукой.
Дядя осмотрел нашу комнатенку, «буржуйку», которая дымила — дрова, как на беду, не разгорались, — остановил взгляд на мне, посиневшей от голода и холода, и сорвал с головы лохматую овечью шапку, вытер ею глаза и бросил на пол. Прохрипел:
— Нет хлеба. Нет. Отняли. Заградники. Просил. Умолял. Справку из волости показывал, что свой хлеб, голодным племянникам везу. Куда там! Слушать не хотели. Спекулянт, говорят… Гады! Воры! Голодранцы! Всю Расею разорили. До голода довели… Чтоб вам есть не наесться никогда этим хлебом!
Обиженный мужик страшен в гневе. За хлеб может бога и отца родного проклясть.
Мама сначала слушала как онемевшая, кивала, будто соглашалась с братом. А потом спохватилась и закричала на него:
— Ты чего это при детях разматюкался! Бога побойся. За пуд хлеба людей проклинаешь.
— Не пуд, а три.
— Разве ж они, заградники, себе его забрали?
— А для кого ж?
— Для отца ихнего, — показала мама на нас, — который буржуев бьет. Для голодных рабочих…
— Погляжу, как ты накормишь их тем хлебом. Сколько они тебе дадут его…
— Осьмушку дадут! Осьмушку! — в отчаянии, в злобе закричала мама, подбежала к шкафчику, что висел на стене, выхватила из него пайку, оставленную на завтрашний день на троих нас: ломтик с мою ладонь. — Вот сколько дадут! Вот! Но дают. А буржуи да спекулянты, если б смогли, то давно бы нас голодом задушили. А вы там… морды наели, хлеб в землю позакапывали и казанскими сиротами прикидываетесь. Рабочая власть вам не по нутру! Кого ты проклинаешь? Кого? Подумай! Сын же твой тоже в Красной Армии.
— Мой да твой на фронте, по вагонам мешки не трясут, — огрызнулся дядя, но уже мягче, шапку поднял с пола, заговорил по-мирному: — Обидно, сестра. Для голодных детей вез. Для твоих же. Не ради наживы…
— Кому-то надо и мешки трясти, — не унималась мать. — Не было бы заградотрядов, кто возил бы хлеб в Москву? Думаешь, рабочий? Спекулянты все захватили б. Это же буржуи недобитые. А у кого хлеб, у того и власть, сам знаешь. Так неужели ты хочешь, чтоб снова фабриканты да купцы хомут на нас надели? Нет, не допустим. Послушай, что рабочие говорят. Голодать будем, но кланяться в ноги пузатому Калашникову не пойдем!
Никогда не видели мы маму такой — глаза горели, кулаки сжаты, и всю ее прямо трясло. И слов таких не слышали. От Васи я слышала иногда, так как Вася не пропускал ни одного митинга. Вася даже Ленина слушал — летом, до того, как в Ленина стреляли.
Дядя Иван был удивлен. Чтобы баба да так все по ученому, по-большевистски понимала, такое не часто встречается, особенно в деревне. Дядя пытался оправдываться:
— Да мы что… против власти разве?.. Советы землю мужику дали. Но разве это порядок — хлеб отбирать? Кто его вырастил? Кому его везут? Ты разберись… разберись, говорю я, товарищ начальник. А ежели ты от рабочей власти, то обходись со мной как со своим товарищем, ведь так Ленин объявил? Союз рабочих и крестьян. А он мне, заградник этот: замолчи, говорит, контра, спекулянт! По морде, говорит, видно, что сало жрешь каждый день. А разве я виноват, что она красная, у меня, морда?
Очевидно, растерянность дяди и то, что он стал оправдываться (а норов у него, говорила мама, крутой был, и гонору мужицкого хватало), как-то сразу повлияли на мамино настроение. На мгновение она стала страдалицей, вчерашней крестьянкой, которая и после замужества дрожала перед старшими братьями.
Дядя испугался маминой смелости, а мама — своей собственной. Смутилась, сжалась. Извинения у брата попросила за то, что встретила так не по-людски.
— Угостить тебя, браточек, нечем. — И заплакала. — Хлеба вашего мы как бога ждали. Посмотри на Анечку: как свеча тает. Боюсь, не дотянет до весны, дитятко мое.
У дяди угощение нашлось. Вынул из торбы буханку хлеба и ладный кусок сала. Положил на стол. Разделил. Какой это был вкусный хлеб! Мне дали большой ломоть, не меньше как три наших пайки. Дядя сам столько отрезал. С каким наслаждением ела я тот хлеб! А ночью, хотя и сытно поужинали, мне все равно почему-то не спалось, и я слышала разговор мамы с дядей.
Несмело, шепотом, мать спрашивала:
— Что ж мне делать, браток? Как перезимовать с детьми?
Мать хотела отдать меня в деревню, но дядя, может, потому что не посоветовался со своими или по другой причине, уклонился от ответа. Он долго молчал, только вздыхал и чесал голову — в ночной тишине слышно было каждое движение. Сказал:
— Если бы как-то провезти, то собрали б тебе еще немного, хоть и у самих небогато, разверстка знаешь какая.
Мать долго думала. И вдруг зашептала со странной решимостью:
— Я привезу хлеб! Я к товарищу Ленину пойду, чтоб разрешил!
Дядя ухмыльнулся:
— Ха, куда захотела баба! К Ленину! Думаешь, так тебя и пустят к нему? До него добраться, может, как до царя раньше. По году ждали и с «таком» возвращались.
— Нет! — возразила мама. — Ленин на заводах выступает, он рабочий вождь.
Дядя не верил в существование справедливости в мире.
