Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери» - Лео Перуц

«Этот голос! – сетовал он, шагая дальше. – Как он берет за душу! Если б я мог навеки изгнать его из моих ушей! Но ведь обратись ко мне разом тысяча голосов и среди них этот, я бы услышал только его. О Господи, Боже милосердный, дай мне забыть ее голос, дай забыть все, что влекло меня к ней, все, чем она приковывает, возьми у меня память о ее голосе, ее походке, взгляде, объятиях, улыбке… о Боже милосердный, дай мне забыть, что улыбается она так, как улыбаются одни только ангелы, Ты знаешь, она дочка Боччетты, избавь же меня, Господи, услышь мою мольбу, дай мне навсегда забыть ее или возьми мою жизнь, так будет лучше!»

Теперь, когда он воззвал к Господу и столь проникновенными словами попросил Его помощи, на сердце немного полегчало, и теперь он старался посмотреть на случившееся другими глазами.

«Что, собственно, произошло? – твердил он себе. – Маленькая неудача, которая может постигнуть кого угодно, досадная случайность, о которой и говорить-то нечего, так, безделка. Ну влюбился чуток, позволил этому юному существу вскружить мне голову, конечно, это плохо, но никуда не денешься: видно, судьба. А теперь, когда я, слава богу, во благовременье узнал, кто она и откуда, – теперь все кончено, наверняка кончено. Да, в самом деле, любить дочь Боччетты было бы просто безрассудно и смешно. Любовь? Да можно ли назвать это любовью? Нет, меня одолела всего-навсего опрометчивая, тягостная похоть, и я поистине на верном пути к тому, чтобы ее победить!»

Однако утешения, которое он так старательно себе внушал, хватило ненадолго. Вспомнилось любовное словечко, которое Никкола в страстном объятии тихонько прошептала ему на ухо, и тотчас перед глазами возник ее образ. Бехайм увидел, как она во всей своей красоте лежала рядом и льнула к нему, готовая покориться. В памяти ожил незабываемый миг, когда он понял, что все чудеса мира даже в сравнение не идут с радостями, какие он изведал в ее объятиях, но сейчас вместо блаженства и восторга того мига он почувствовал, что его захлестывают боль, стыд, печаль и отчаяние.

«Это неправда! – кричало все его существо. – Ложь, сплошная ложь! Зачем я себя обманываю? Как же мне с этим справиться, где взять силы, чтобы забыть ее, она всегда будет со мной. Вот, извольте видеть, до чего я дошел, быть несчастнее просто невозможно, о-о, как я себя презираю! Дочь Боччетты, и я знаю, что она его дочь, и все равно не могу освободиться от нее, не могу направить мысли на другое – на торговлю, рынки, рост цен, товары, что ждут меня в венецианских кладовых. Какое безумие меня обуяло, что я о том лишь и думаю, как бы мне снова очутиться в ее объятиях, уснуть у нее на груди? Где моя честь, где моя гордость? Возможно ли жить в такой муке, любить ту, кого любить нельзя? Откуда мне было знать, что она из тех, кто рожден на свет, дабы творить зло? Навлечь на меня беду и позор? Накажи меня Бог, лучше б я взял в любовницы дочь какого-нибудь немытого крестьянина! Будь проклят час, когда я встретил ее! Что мне тогда понадобилось на улице Святого Иакова? Манчино, который пел на рынке, – вот кто виноват, что я на нее наткнулся. Увидал девушку, красивую, прелестную, обаятельную, и она мне улыбнулась, а потом исчезла из виду – тут, наверно, постарался мой добрый ангел. А я, дурак, вбил себе в голову, что непременно должен найти ее, искал повсюду, без устали, и нашел, она стала моей и… Что со мной приключилось, что мне теперь делать, нельзя же любить дочь Боччетты… Вот ведь беда, разве можно такое вынести? Сам черт, узнай он, как со мной вышло, наверняка бы мне посочувствовал».

Бехайм приложил ладонь ко лбу и, ощутив капли холодного пота, вздрогнул всем телом.

– Я болен, – простонал он. – Как же мне паршиво, озноб пробирает… Что я делаю на улицах?.. Дома надо сидеть. Кувшинчик глинтвейна с щепоткой молодила – сразу и полегчает. Это горячка, она точит меня, путает мысли. Может, все это вообще горячечный сон, видение, мираж, я просто сплю, и она вовсе не дочь… Нет, увы, я не сплю и с ума не сошел, я знаю, это действительно было, и брожу по улицам… а надо бы сидеть дома!

Уже под утро он добрался до своего квартала и поднялся к себе в каморку. Бросился на постель и лежал, истерзанный мучительными мыслями, с тяжелым сердцем, пока тревожный сон не смежил ему веки.

Проснулся Бехайм, когда день уже клонился к вечеру. Некоторое время он еще лежал в полусне, безуспешно пытаясь сосредоточиться хоть на какой-нибудь мысли. Он знал, что случилась неприятность, что ему нанесли обиду, но какую именно – сообразить не мог. На душе было муторно, предстояло что-то, чего он страшился. А потом вернулась память о минувшем вечере, и в ушах прозвучал голос д’Оджоно: «Вы не знаете, что она дочь Боччетты?»

Цепенящим ужасом нахлынуло воспоминание о случившемся, но уже секунду спустя пришла новая мысль, и завладела им, и вынудила иначе взглянуть на вопрос, который камнем лежал на сердце.

«А так ли уж точно известно, что они говорили правду? – спросил он себя. – Ну как эти двое в „Барашке“, д’Оджоно и лысый усач, сыграли со мной злую шутку, выставили на посмешище. Подсунули мне наглую ложь, беспардонную выдумку, а я по дурости принял все за чистую монету».

Он вскочил – сна не было уже ни в одном глазу – и, пораженный этой внезапной мыслью, забегал по комнате.

«Конечно, это неправда, такого просто не может быть, – думал он. – Они беспардонно наврали. И сделали это из озорства, из шалости… нет, со злости. Поистине без ножа меня зарезали. Но я им это припомню, отплачу по-свойски. Никкола – дочь Боччетты! Экая чепуха! Она же совершенно другая, чистая душа, о деньгах не помышляет, за имуществом не гонится, даже маленького подарка от меня принять не захотела, не позволила ни поясок подарить, ни вышитый кошелечек, в каких миланки хранят серебряные монеты. Дочь Боччетты! Так я и поверил!»

Бехайм остановился и перевел дух. На сердце полегчало, возбуждение улеглось, и он ощутил потребность поговорить с кем-нибудь еще, а не только с самим собой, и услышать стороннее мнение о глупой шутке, которую с ним чуть было не сыграли.

На кухне, где густо пахло шкварками, он застал своего квартирного хозяина в обществе соседа – холодного сапожника, сморщенного старичка с реденькой