Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери» - Лео Перуц

– Черт побери! – разозлился Бехайм. – Вы что городите? Хватит болтать чепуху! Вот только что вы уверяли, что он свое получит и что я могу на вас положиться. А теперь, когда надо браться за работу и употребить кинжал ради благого дела, – теперь вы струсили?

– Да, наверно, – сказал Манчино. – Такая уж у меня натура.

– Вы трус и бахвал! – напустился на него Бехайм. – Обманщик, воистину француз-голодранец! Вертопрах и самохвал!

– Ладно, коли вам это в удовольствие, можете и так меня называть, – отозвался Манчино. – А раз вы теперь все сказали, ступайте с богом! Да, сударь, самое лучшее для вас – поскорее отсюда исчезнуть, потому что не ровен час у меня лопнет терпение.

Левой рукой он стиснул рукоять кинжала, а правой повелительно указал на дверь. За соседними столами тем временем смекнули, что тут разгорается ссора, и резчик Симони встал, намереваясь унять противников.

– Эй! – воскликнул он. – Который из вас двоих вздумал затевать тут свары и смуту?

– Неужто немец сызнова упился? – полюбопытствовал кто-то из камнерезов.

Манчино успокоительно махнул рукой: дескать, пустяки, не обращайте внимания. И пояснил:

– Всяк по-своему с ума сходит, и вот он вбил себе в голову, что непременно должен сделать из Боччетты честного человека.

– Честного? – завопил Бехайм. – При чем тут честность? Я хочу получить свои семнадцать дукатов!

Все так и покатились со смеху и смеялись от души, до слез, кивая головой, а пуще всех веселился художник д’Оджоно.

– Речь, стало быть, о семнадцати дукатах? – воскликнул он. – А наш заклад? Он еще в силе? Вы поставили два дуката против моего одного.

– В силе, – мрачно сказал Бехайм.

– Тогда, – вскричал художник, – два дуката, считай, у меня в кармане. Ведь вы, немцы, знамениты тем, что держите слово.

– Да, мы свое слово держим, – сказал Бехайм, громко, с нажимом, чтобы слышал Манчино, который, будто все это его уже не касалось, подсел к органисту Мартельи и завел с ним беседу. – Но не рано ли вы радуетесь?! Не знаю, чем это дело кончится для Боччетты, останется он цел и невредим или нет, но я свои семнадцать дукатов верну, будьте уверены, уж я себя знаю. Так что раскошелиться придется вам, а не мне!

– Семнадцать дукатов с Боччетты! – вздохнул брат Лука, не поднимая глаз от столешницы, где мелком записал и доказал алгебраическую теорему. – Как вы себе это представляете, сударь? Если б этот Боччетта за полскудо мог вызволить из чистилища родного отца, он бы и тут денег не дал.

– А я вот не понимаю, – вставил камнерез, – как это в теперешние времена, когда христианскому миру грозят моровая язва и войны, вы способны думать об этаких пустяках.

– Я хочу вернуть мои деньги – по-вашему, это пустяки? – возмутился Бехайм. – По-вашему, дукатов у меня куры не клюют?

– Послушайте доброго совета, – сказал Альфонсо Себастьяни, молодой аристократ, оставивший свое поместье в Романье, чтобы учиться у мессира Леонардо искусству живописи. – Ложитесь пораньше спать, ешьте легкую пищу, спите подольше и побольше. Может, тогда и увидите во сне свои денежки.

– Избавьте меня от вашей болтовни, сударь, она мне надоела, – обрушился на него Бехайм. – Я свои деньги верну, пусть даже сперва мне придется переломать Боччетте все кости, одну за другой.

– А что скажет ваша возлюбленная, – с любопытством и легкой насмешкой вставил художник д’Оджоно, – если вы этак с ним обойдетесь?

– Моя возлюбленная? Да что вы знаете о моей возлюбленной? – спросил Бехайм. – Я не докучал вам рассказами о том, кто здесь, в Милане, моя возлюбленная. О ком вы толкуете?

– О Никколе, ведь она и есть ваша возлюбленная, – ответил д’Оджоно. – Что ни день вас видели в крестьянском трактире возле монцской дороги, и там вы ждали ее. А она, точно лань, бежала к вам в своем единственном приличном платье.

Бехайм вскочил и яростно огляделся по сторонам, словно здесь, в трактире, его окружали смертельные враги.

– Да как вы смеете, сударь, вмешиваться в мои дела? – возмущенно осадил он д’Оджоно. – Не все ли вам равно, кто моя возлюбленная? Допустим, это она… так вот: платьев у нее будет сколько угодно, уж я позабочусь. Но, черт меня побери со всеми потрохами, при чем тут Боччетта?

Теперь настал черед д’Оджоно удивиться и впасть в замешательство.

– Ну и ну! – воскликнул он. – Вы что, прикидываетесь или вправду не знаете, что она дочь Боччетты?

– О-о, – простонал охваченный ревностью Симони, – дочка ростовщика, Никкола… значит, он ее возлюбленный? Значит, это с ним она… с этим немцем…

Точно затравленный собаками кабан, Бехайм глядел на них остановившимся взором.

– Что вы такое говорите? С ума посходили, не иначе! – выкрикнул он, уже зная, твердо зная, что они говорили правду, и по сердцу его словно ножом полоснули.

Глава 10

До самого рассвета, мучимый отчаянием и яростной болью, гонимый своими смятенными мыслями, он бесцельно бродил по городу, кружил узкими темными улочками, пока они не вывели его к обводной стене и каналу Навильо с крестом св. Евстахия, где начинались живые изгороди и садовые ограды, и к воротам новой богадельни, из окон которой пахло свежим хлебом, еженощно выпекаемым за счет Мавра, а потом долго шагал обратно, пока не добрался наконец до Рыбного рынка и мимо лавок менял не вышел к ратуше, а оттуда на Соборную площадь. Там он, смертельно усталый, рухнул на ступеньки портала, но, не в силах успокоиться, тотчас же вскочил и возобновил свое безрадостное блуждание.

«Скверную новость мне сообщили, – на ходу говорил он сам себе. – Воистину хуже не придумаешь, подобных вестей даже Иов не получал. Экий злой подвох! Экое коварство! Обманут я, обманут! Смотрит-то она бесхитростно, прикидывается, будто предана мне телом и душой, улыбается, говорит обо всем, о чем угодно, но помалкивает, что отец ее – этот жалкий мошенник. Ах, каков мошенник! И какая неудача, что я нарвался на нее! „Дочка ростовщика“ – так назвал ее в трактире этот лысый, с усиками, ах, как это легко говорится, да и звучит неплохо. Но „дочка Боччетты“ – звучит совсем по-другому, как удар в лицо. Ну и дурак же я! Чем я думал? Как позволил себя заманить? В какую западню угодил? Почему поддался этой обманной любви? Куда она меня заведет? Лукардези… она сказала, что мать ее из дома Лукардези. Да, мать! А папаша – Боччетта, и об этом она не обмолвилась, ох, чтоб ему провалиться в преисподнюю, да и ей вместе с ним!»

Бехайм остановился и прижал руку к груди – сердце стучало словно молот. В его смятенной душе гневная эта мысль уже стала реальностью. Он прямо воочию увидел, как Никкола бредет по дороге в ад и, охваченная пламенем, исчезает в огне, и перепугался, ему почудился в бездонных глубинах горестный крик, жалобный зов,