Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного
Я нашел пристанище в тихом, почти неприлично скромном жилье с простой обстановкой, где меня навещал только Винченцо. Я испытывал усталость от той показной роскоши, которой вынужден был окружать себя в Неаполе для достижения своей цели, и для меня стало облегчением недолго пожить как бедняк. Мой дом представлял собой хаотично построенное здание, живописный маленький уголок, располагавшийся в окрестностях городка, а его владелица являла собой занимательную личность. Она была римлянкой, как сама говорила, и гордый блеск сверкал в ее глазах; я мог бы сразу об этом догадаться по ее резко очерченному лицу, великолепно сложенной фигуре и раскованной уверенной походке – по тому шагу, что был быстрым, но не поспешным, и присущ всем урожденным римлянам. В нескольких словах она рассказала мне свою историю, сопроводив ее такими красноречивыми жестами, что она, казалось, прожила ее вновь в процессе рассказа. Ее муж работал в мраморном карьере, и один из его коллег сбросил здоровенный кусок скалы ему на голову, который и раздавил его на месте.
«И, насколько я знаю, – сказала она, – он убил моего Тони намеренно, потому что тот стоял на его пути к моему сердцу. Но я – обычная женщина, знаете ли, из тех, кто не умеет врать. И когда тело моего любимого мужа едва засыпали землей, тот презренный мерзавец – его убийца – пришел ко мне и предложил выйти за него замуж. Я обвинила его в преступлении, а он отнекивался, сказав, что камень выскользнул из его рук случайно и он даже не знал как. Я ударила его по лицу и велела убираться с глаз долой и прокляла его! Сейчас он уже умер, и, несомненно, если святые меня услышали, то душа его нынче не в раю!»
Так она говорила с горящими глазами и ярким выражением, пока своими сильными загорелыми руками открывала настежь широкие створки окон гостиной, которую я арендовал, и приглашала меня полюбоваться садом. То был новый зеленый участок приблизительно восьми акров хорошей земли, полностью засаженной яблоневыми деревьями.
«Да, верно! – сказала она, показав белые зубы в довольной улыбке, когда я выразил свое восхищение, которого она и ожидала. – Авеллино долгое время славился своими яблоками, но, слава Мадонне, в этом сезоне не найдется яблок лучше моих во всех окрестностях. Их урожай меня почти обеспечивает – он и этот дом, когда находится синьор, желающий поселиться здесь. Но немного незнакомцев приезжает сюда; иногда художник, иногда поэт – такие люди быстро пресыщаются весельем и рады здесь отдохнуть. Но для простого народа я не открыла бы двери – ни за что! Если у вас есть дочь – осторожность никогда не бывает излишней!»
«Значит, у вас дочь?»
Ее жесткий взгляд смягчился.
«Одна – моя Лила. Я зову ее моим благословением и чрезмерной милостью ко мне. Нередко мне кажется, что сад так хорошо плодоносит, а яблоки такие сладкие, потому что она за ними ухаживает! А когда она везет телегу с фруктами на рынок и так улыбается, сидя позади, то мне кажется, что само ее личико приносит удачу торговле».
Я улыбнулся материнскому восхищению и вздохнул. У меня больше не оставалось запаса веры, и в Лилу я тоже верить не мог. Моя хозяйка, ее звали синьора Монти, заметила, что я выглядел раздраженным, и оставила меня в одиночестве, так что во время моего пребывания там я очень редко с ней виделся; Винченцо, который сам себя назначил моим мажордомом или скорее больше походил на любезного раба, всегда пристально следил за моим комфортом и выслушивал мои пожелания с тревожной заботой, которая доставляла мне трогательную радость. Только спустя полных три дня моего уединения он отважился завести со мной разговор, поскольку он видел, что я всегда искал одиночества и подолгу бродил по лесам и окрестным холмам, и, не смея прерывать мою молчаливость, он, однако, довольствовался тем, что, по крайней мере, скрупулезно и молчаливо следил за всеми материальными элементами комфорта. Тем не менее однажды днем, убрав остатки моего легкого завтрака, он задержался в комнате.
«Ваше сиятельство еще не видели Лилу Монти?» – спросил он несмело.
Я поглядел на него с некоторым удивлением. На его щеках оливково оттенка мелькнул румянец, и я отметил необычный блеск в его глазах. Впервые я осознал, что этот мой камердинер, оказывается, был вполне красивым молодым парнем.
«Видел Лилу Монти! – повторил я несколько рассеянно. – Ох, вы имеете в виду дочь хозяйки? Нет, я ее не видел. А почему вы спрашиваете?»
Винченцо улыбнулся: «Простите, ваше сиятельство, но она прекрасна, и как говорят в моей провинции: если на сердце тяжесть, то прекрасное личико ее снимет!»
Я нетерпеливо махнул рукой: «Все это глупости, Винченцо! Красота – это проклятие мира. Почитайте историю и вы найдете величайших завоевателей и мудрецов, погибших и опозоренных из-за ее козней».
Он серьезно кивнул. Вероятно, он думал о том заявлении, которое я сделал на банкете о моей скорой женитьбе, и стремился примирить ее с явным несоответствием моего нынешнего замечания. Однако он был слишком скрытным для того, чтобы высказывать свои мысли вслух, поэтому он просто сказал:
«Несомненно, вы правы, ваше сиятельство. И все же, кое-кто радуется виду цветущих роз и сияющих звезд и пенным брызгам на волнах – и этот кто-то радуется также Лиле Монти».
Я развернулся на стуле, чтобы лучше его видеть; он глубоко покраснел, когда я его рассматривал. Я рассмеялся с горькой грустью.
«Вы влюблены, друг, не так ли? Так скоро! Всего три дня – и вы пали добычей улыбки Лилы! Мне вас жаль!»
Он страстно меня прервал.
«Ваше сиятельство ошибается! Я бы не посмел – она так невинна, совсем ничего не знает! Она – как маленькая птичка в гнездышке, такая мягкая и нежная, что одно лишь слово о любви спугнуло бы ее; я был бы трусом, если бы сказал ей!»
Так-так! Я подумал, что было бы бесполезно смеяться над бедным парнем! Почему, если моя собственная любовь разлетелась вдребезги, я должен был теперь насмехаться над теми, кто воображал, будто обнаружил золотое яблоко Гесперид? Винченцо, когда-то бывший солдатом, а теперь разделяющий обязанности посыльного и камердинера, имел и что-то от поэта в сердце; у него был серьезный задумчивый образ мышления, свойственный тосканцам вместе с любовным пылом, который всегда горит под их легкой маской напускной замкнутости.
«Я вижу, Винченцо, – начал я с доброжелательной шутливостью, – что присутствие Лилы Монти с лихвой компенсирует вам веселье неаполитанского карнавала, которое вы пропускаете, будучи здесь. Но я не могу понять, с чего бы вам желать, чтобы я увидел этот образец чистоты, если только не для того, чтобы я пожалел о собственной потерянной юности».
Выражение любопытства и замешательства мелькнуло на его лице. Наконец он сказал твердо, как будто принял какое-то решение:
«Ваше сиятельство должны простить меня за то, что я, вероятно, увидел то, чего не должен был видеть, но…»
«Но что?» – спросил я.
«Ваше сиятельство, вы еще не потеряли вашу юность».
Я снова повернулся к нему: он смотрел на меня с некой тревогой, видимо, боялся вспышки гнева.
«Что ж! – сказал я прохладным тоном. – Вы так думаете, да? И почему же?»
«Ваше сиятельство, я видел вас без темных очков в тот день, когда вы стрелялись с несчастным синьором Феррари. Я смотрел на вас, когда вы выстрелили. Ваши глаза красивы и ужасны – глаза молодого человека, хотя ваши волосы и седы».
Молча я снял свои очки и положил их на стол позади себя.
«Раз вы уже видели меня без них однажды, то можете поглядеть и еще, – заметил я любезно. – Я ношу их с особой целью. Здесь, в Авеллино, они не нужны. До настоящего времени я вам доверял. Но остерегайтесь не оправдать моего доверия».
«Ваше сиятельство!» – воскликнул Винченцо с искренней болью в голосе и с обиженным взглядом.
Я поднялся и положил руку ему на плечо.
«Вот как! Я был неправ, простите меня. Вы – честный человек, вы достаточно послужили своей стране, чтобы узнать цену верности и долгу. Но когда вы говорите, что я не утратил своей юности, то вы ошибаетесь, Винченцо! Я потерял ее – она была убита внутри меня тяжелым горем. Сила, гибкость рук и ног, яркий блеск глаз – все это только внешние признаки, но внутри моего сердца – лишь холод и безотрадная горечь потерянных лет. Нет, не улыбайтесь! Я и впрямь старик – настолько древний, что уже устал от своего долголетия; и все же я еще не слишком стар, чтобы не ценить вашу преданность, друг мой, и… – здесь я с усилием улыбнулся, – когда я увижу девушку Лилу, то скажу вам честно, что думаю о ней».
Винченцо наклонил голову, взял мою руку в свою и поцеловал, а затем быстро вышел из комнаты, чтобы скрыть слезы, которые выступили у него на глазах от моих слов. Он жалел меня, я это понял, и я верно судил о нем, когда полагал, что сама тайна, окружавшая мою личность, породила его привязанность. В целом я даже был доволен тем, что он видел меня без грима, поскольку для меня стало облегчением пожить немного без темных очков, и в течение всего оставшегося времени в Авеллино я их больше ни разу не надевал.
