Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
На днях я отправился с визитом к господину в черном и вошел к нему в дом в том приятном расположении духа, которое всегда рождает уверенность в радушном приеме. Открыв дверь, я увидел, что мой приятель в халате и байковом ночном колпаке с самым унылым видом усердно учится играть на флейте. Мне показалось весьма нелепым, что человек на склоне лет тратит попусту здоровье и душевные силы, будучи кроме того от природы лишен музыкальных способностей, поэтому я решил спросить, зачем ему, человеку уже немолодому, понадобилось учиться играть на столь трудном инструменте. Но он даже не ответил и, не отнимая флейты от губ, лишь некоторое время сердито смотрел на меня, вздыхал, а затем вновь принялся дудеть свои гаммы. Исторгнув из флейты несколько самых унылых звуков, он, наконец, повернулся ко мне и осведомился, не кажется ли мне, что за два дня он добился поразительных успехов.
- Как видите, - продолжал он, - у меня уже недурной амбушюр {1}, а что до пальцев, то мой учитель уверяет, что через несколько уроков они обретут нужную гибкость.
Столь неуместные притязания меня настолько изумили, что я не знал, что и сказать. Впрочем, причина всех этих нелепостей скоро мне стала ясна: мой друг находился во власти сплина, и, к несчастью, его минутной прихотью стала игра на флейте.
Желая незаметно рассеять его мрачное настроение, я принялся притворно поддакивать ему и пустился рассуждать о разных невеселых материях, с помощью чего философы нередко избавляются от хандры, заразив ею других. Я говорил о том, что человек несчастен в этой жизни, что благополучие одних зиждется на страданиях других и что мир устроен ужасно: горемыки чахнут под бременем бедствий, а мошенники благоденствуют в роскоши, я обличал бесчеловечность богача, неблагодарность нищих, лживость цивилизованных людей и жестокость невежественных. И в конце концов я помог ему вновь обрести безмятежность духа, вместе с ним посетовав о горестном уделе человека.
- Как-то вечером, - поведал мой друг, - сидя в одиночестве у камина, я случайно заглянул в правдивый рассказ о людях, которых называют "ловцами воров" {2}. Я прочел о гнусных жестокостях, совершенных этими ненавистниками рода человеческого, об их притворной дружбе с теми, кого они собирались предать, о том, как они подстрекали тех на грабеж, а затем отправляли на виселицу.
Временами, не в силах продолжать чтение, я восклицал: "И это - люди!" Как я узнал из дальнейшего, они много лет жили этим постыдным ремеслом и обогащались ценой крови. "Как! - снова восклицал я. - И я принужден жить в таком мире и называть таких людей братьями!" Я прочел, что тот самый человек, который вел осужденного бедняка к виселице, обрек его на казнь, дав под присягой лживые показания. "И у этого клятвопреступника, - думал я, такой же нос, такие же губы, руки и глаза, как у Ньютона!" Наконец я добрался до описания того, как обыскивали несчастного, укравшего у одного из ловцов полкроны. Им было известно, что кроме этой монеты у него ничего нет, и после долгого обыска, который, как они знали, окажется бесплодным, отобрав полкроны, один из негодяев с притворным состраданием воскликнул: "Полно! Оставим бедняге все остальное. Ему это пригодится в Ньюгейте {3}, куда мы его посылаем!" Такой преступности и лицемерия терпеть я более не мог и, в ярости отбросив прочь книгу, я проникся отвращением к человечеству. Несколько минут я сидел молча, но вскоре меня стало раздражать громкое и назойливое тиканье часов. Я тотчас убрал их подальше и попытался вновь обрести спокойствие духа. Но вскоре меня привел в раздраженье ночной сторож. Не успел я прийти в себя, как мой душевный покой нарушил ветер, свистевший за окном. А когда ветер утих, я стал прислушиваться к шороху жуков-точильщиков в дубовых панелях. И тогда я понял, что утратил душевное равновесие. Я пробовал найти опору в философии и доводах разума, но как я мог сопротивляться или нанести ответный удар, если не видел ни единого врага? Мне не грозила никакая беда, мне нечего было опасаться, и все-таки я чувствовал себя несчастным. Утром, желая рассеяться и унять тревогу, я принялся ходить из кофейни в кофейню, но скоро заметил, что знакомые тяготятся мной, а остальные смеются. Тогда я пробовал заглушить тоску танцами, фехтованием и верховой ездой. Решал геометрические задачи, вырезал крышечки к курительной трубке, сочинял стихи и вырезал узоры из бумаги... В конце концов я занялся музыкой и убедился, что усердные занятия ею, если и не приносят исцеления, то, по крайней мере, умеряют все тревоги.
Прощай!
Письмо XCI
[Влияние почвы и климата на характер и склонности англичан.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Есть свое удовольствие в размышлениях о том, как влияют почва и климат на людские нравы, на животных и растения различных стран. На животных это влияние сказывается более заметно, нежели на человеке, а на растительности особенно отчетливо. Бывает, что растения, ядовитые у себя на родине, утрачивают вредоносные свойства, оказавшись за морем. В Македонии, к примеру, водятся такие безвредные змеи, что с ними играют дети {1}, а в некоторых областях Феса {2}, говорят, водятся львы, до того робкие, что женщины способны криком отогнать их, хотя они ходят стаями.
Но нет другой страны, где влияние почвы и климата проявлялось бы столь явно, как в Англии. Та же скрытая причина, которая придает задору собакам и петухам, наделяет здешних мужчин бешеным нравом. Впрочем, он здесь главным образом присущ простолюдинам. Люди образованные повсюду похожи друг на друга. Но, подобно тому, как об особенностях климата и почвы следует судить по плодам невозделанной природы, дух народа следует изучать на его грубых непросвещенных сынах. Английский простолюдин отличается от себе подобных во всем мире гордостью, нетерпеливостью и особой твердостью духа.
Пожалуй, нет свойств, которые лучше поддавались, бы полировке, и, когда к ним добавляется благовоспитанность и умение сдерживаться, все вместе создает замечательный характер; утонченный и величественный, радушный и искренний. Таковы, как правило, лучшие из англичан. Но те, кто прозябает в первобытной грубости, менее любого другого народа под солнцем пригодны к общению с себе подобными.
Бедняки, правда, всюду обходятся друг с другом без особой нежности. Собственные горести занимают их мысли, и, возможно, они не слишком щедры на сочувствие оттого, что не находят его в других. Но в Англии бедняки обходятся друг с другом с такой свирепой враждебностью, точно с рождения ведут непрерывную войну. Если, скажем, в Китае в узком переулке встретятся два носильщика, они снимут поклажу, принесут взаимные извинения за невольную заминку и на коленях попросят друг у друга прощения {3}. Когда же двум их собратьям по ремеслу случается столкнуться в Англии, они поначалу бранятся, а потом вступают в драку. Казалось бы, им довольно несчастий от нужды и тяжкого труда, и незачем усугублять эти беды враждой, но, по-видимому, такие мысли даже не приходят им в голову.
Однако эта нелепость искупается тем, что в большинстве своем эти люди великодушны, смелы, предприимчивы. От малейшей обиды они теряют власть над собой, но сносят тягчайшие испытания с удивительной стойкостью. Они не раз доказывали, что способны перенести такие невзгоды, которые оказались бы не по силам другим народам. Очутившись по воле случая на пустынном острове, они выказывают невиданное упорство в борьбе с опасностями, а попав за преступление в тюрьму, прилагают больше усилий освободиться оттуда, чем кто бы то ни было. Особая прочность английских тюрем сравнительно с подобными сооружениями в любом другом месте свидетельствует о настойчивости англичан. Самые крепкие тюрьмы, какие я видел в других странах, не сумели бы обуздать неукротимый дух англичанина. Одним словом, все то, что в силах сделать человек в минуту крайней опасности, англичанин сделает. Его добродетели словно дремлют в тихую погоду и просыпаются лишь тогда, когда им предстоит помериться силами с родственной им бурей.
Но лучшей похвалой этому народу служит великодушие его преступников, милосердие воров и грабителей с большой дороги. Пожалуй, ни один народ не может похвастать примерами того, как разбойники и в беззаконии сохраняют сострадание, показывая, что знают меру и в злодеяниях, и даже в самих преступлениях можно заметить след неугасшей совести. В любой стране грабеж и убийство почти всегда сопутствуют друг другу. Здесь же это случается очень редко и то лишь при опрометчивом сопротивлении или погоне. В других странах бандиты безжалостны, здесь же разбойник с большой дороги или грабитель во всяком случае ведут себя благородно с собратьями по ремеслу. Поэтому, основывая свое суждение об англичанах на примере добродетелей и пороков простонародья, я говорю, что их недостатки сразу же очевидны чужеземцу, но достоинства способен разглядеть лишь испытующий взор философа.
