Настигнут радостью. Исследуя горе - Клайв Стейплз Льюис
Лучше во всех смыслах. Ведь, как я обнаружил, бурное горе не связывает нас с мертвыми, но отсекает от них. Это становится все яснее. Именно когда я меньше всего горюю – например, когда утром принимаю ванну, – Х. врывается в мое сознание во всей своей неподдельной инаковости. Не сакрализованной, исполненной патетики проекцией моих горестей, как в худшие мои моменты, а – как есть, в своем праве. И это хорошо, это бодрит.
Я смутно припоминаю – хотя так, с ходу, процитировать не смогу – что в разнообразных балладах и сказках мертвые говорят нам, что наша скорбь им во вред. И просят перестать печалиться. Возможно, в этом куда больше смысла, чем мне казалось. Если так, то наши дедушки и бабушки зашли куда-то не туда. Все эти ритуалы горевания (иногда пожизненные) – навещать могилы, отмечать годовщины, в опустевшей спальне сохранять все в точности так же, как при жизни «ушедших»; о мертвых либо не упоминать вообще, либо если и заговаривать, то этаким особенным голосом, или даже (как королева Виктория) каждый вечер выкладывать для покойного костюм – переодеться к ужину – были все равно что мумификацией. Тем самым мертвые становились еще более мертвыми.
А не ради этого ли (пусть неосознанно) все и делалось? Возможно, здесь задействовано нечто глубоко архаичное. Дикарь всерьез озабочен тем, чтобы мертвые оставались мертвыми, чтобы не прокрались обратно в мир живых. Их надо любой ценой умиротворить, чтоб «не высовывались». Разумеется, все эти ритуалы снова и снова подчеркивают: мертвые – мертвы. Возможно, такой результат на самом деле не так уж и нежелателен, что бы там про себя ни думали приверженцы обрядности.
Не мне их судить. Все это только догадки; свое мнение я предпочту держать при себе. Как бы то ни было, а для меня план действий ясен. Я стану как можно чаще обращаться к ней в радости. Я стану встречать ее смехом. Чем меньше я буду о ней скорбеть, тем ближе к ней окажусь.
Отличный план действий, что и говорить. Жаль, что невыполнимый. Сегодня ночью я снова был ввергнут в геенну горя, острого, как поначалу: безумные слова, жестокая обида, подташнивание, кошмарное ощущение нереальности происходящего и слезы – море разливанное слез. Ведь горе ни в чем не знает удержу. Ты выбираешься из очередной стадии – а она возникает опять и опять. Все повторяется. Я хожу кругами – могу ли я надеяться, что это спираль?
А если это спираль, то вверх или вниз я по ней двигаюсь? Сколько еще – неужели так будет всегда? – сколько еще мне суждено, словно впервые, ужасаться безысходной пустоте и восклицать: «Только сейчас понимаю, как много потерял»? Одну и ту же ногу ампутируют раз за разом. Скальпель рассекает плоть – снова и снова, как в первый раз.
«Трус умирает многажды», – гласит пословица; вот и с любимыми так же. Ведь, сколько бы орел ни прилетал отобедать Прометеевой печенью, всякий раз она отрастала заново, так?
Часть 4
Это четвертая – и последняя чистая тетрадка, что нашлась в доме; ну, почти чистая – несколько страниц в самом конце заполнены какими-то старыми подсчетами Дж. Я твердо решил, что этой тетрадкой свое бумагомарание и ограничу. Покупать новые для этой цели я точно не стану. Какая-то польза от моих записок была – в той мере, в какой они послужили предохранительным клапаном и спасли от полного краха. А вторая моя цель, как выяснилось, была следствием недопонимания. Я полагал, что могу описать состояние; составить карту горя. Однако оказалось, что горе – это не состояние, а процесс. Тут нужна не карта, а хроника, и если я в какой-то произвольный момент не прикажу себе поставить точку, вряд ли я вообще когда-нибудь остановлюсь. Ведь каждый день находится что-то новое. Горе – как протяженная, извилистая долина, где за любым поворотом может открыться совершенно новый пейзаж. Но, как я уже отмечал, открывается отнюдь не за каждым. Иногда, к своему изумлению, обнаруживаешь совершенно не то, чего ждал: в точности ту же самую местность, которая вроде бы давным-давно осталась позади. Тут-то и задумываешься: а может, эта долина – на самом деле круговая траншея? Но нет. Кое-что частично повторяется, но не последовательность в целом.
Вот, например, новая стадия и новая потеря. Я стараюсь как можно больше ходить пешком – в моем положении глупо ложиться спать, не измотав себя как следует. Сегодня я отправился на одну из тех долгих прогулок, которым так радовался в былые холостяцкие дни, и снова побывал в любимых когда-то местах. И на сей раз лик природы не был лишен красоты и мир не походил (как я жаловался несколько дней назад) на трущобы. Напротив, каждая изгородь, каждая купа деревьев звали меня в былое счастье – счастье, предшествовавшее Х. Но приглашение это меня ужасало. Счастье, в которое меня приглашали, ощущалось безвкусным и пресным. Я понимаю, что не хочу назад, не хочу быть счастлив – так. Мне становится жутко при одной мысли о том, чтобы взять и вернуться. Что может быть страшнее такой судьбы – достичь состояния, когда годы любви и брака по прошествии времени покажутся просто милым эпизодом – вроде каникул, – который ненадолго вклинился в мою нескончаемую жизнь и вернул меня в привычное русло таким же, как прежде. А затем эпизод этот представится и вовсе нереальным – настолько чуждым обычной канве моей биографии, что я почти поверю, будто все это случилось с кем-то другим. Тем самым Х. вторично умрет для меня: такая утрата
