Артур Дойл - Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)

Прошло еще пятнадцать минут, у всех уже начинало сводить животы. Стало ясно, что Вайтхолл что-то напутал. Мы начали коситься на яблочный пирог, как корабельная команда на мальчика в романах о кораблекрушениях. Один из гостей, рослый волосатый мужчина с татуировкой в виде якоря на руке, встал, взял с буфета пирог и поставил его перед Терпи.

– Что скажете, джентльмены? Порезать?

Все мы тут же устремились к столу с такой решительностью, которая делала слова совершенно излишними. Через пять минут на тарелке не осталось ни крошки. Но вместе с пирогом исчезло и наше невезение. Не прошло и минуты, как появился сын хозяйки с супом, заливным из трески, ростбифом, дичью и мороженым, которые подавались на стол по очереди. Задержка вышла в результате какого-то недоразумения со временем. Но, несмотря на необычное hors d’œuvre[37], с которого мы начали, все было съедено подчистую, и более приятного обеда или веселого вечера я в своей жизни почти не помню.

Вайтхолл пришел ко мне извиняться на следующее утро.

– Простите, что я так вас подвел вчера, доктор Манро, сэр, – сказал он. – Понимаете, мне бы жить в горах, на свежем воздухе, а не на этой … крокетной площадке. И я … рад, что вы хорошо провели у меня время. Надеюсь, вам все понравилось.

Я уверил его, что все было замечательно, только про пирог рассказать не решился.

Все это я рассказываю тебе, Берти, только для того, чтобы ты не думал, будто мне так уж плохо живется. Несмотря на ту ситуацию, в которой я оказался, в жизни моей есть место и веселью. Однако я бы хотел вернуться к более серьезному вопросу. Я был страшно рад получить твое письмо, в котором ты осуждаешь догматическую науку. Но не думай, что сейчас я начну выпускать когти, ибо я согласен почти с каждым твоим словом.

Человек, заявляющий, что мы не можем познать ничего, по моему мнению, заблуждается не меньше, чем тот, кто утверждает, будто божественной силой нам было открыто все. Больше всего на свете я не выношу самодовольных ученых, которые прекрасно разбираются в своей области науки, но которым не хватает воображения для того, чтобы понять, какой крохотной песчинкой являются собранные в их головах сомнительные знания по сравнению с огромным берегом нашего невежества. Такие люди считают, что все мироздание можно объяснить с помощью набора определенных законов, забывая о том, что сами законы требуют толкования вселенского масштаба! Работу двигателя можно объяснить законами физики, но это не делает вышеупомянутое существование инженера менее очевидным. Однако прекрасное равновесие нашей жизни частично основывается на том, что, как только где-нибудь появляется ярко выраженный фанатик, сразу же возникает другой фанатик, отстаивающий совершенно противоположные взгляды, который нейтрализует его воздействие на этот мир. На каждого сарацина{219} найдется крестоносец, на каждого фения{220} найдется оранжист{221}. Каждое действие имеет противодействие. Таким образом, присутствие всех этих ограниченных ученых уравновешивает существование тех господ, которые до сих пор уверены, что мир был создан в 4004 году до нашей эры{222}.

Если вдуматься, истинная наука должна быть синонимична религии, поскольку наука служит для накопления фактов, а факты – это то единственное, что может помочь нам понять, кто мы и какова наша цель в этом мире. Но чем больше мы задумываемся о том, каким образом нам достаются факты, тем больше понимаем, насколько важна и невообразимо сложна та невидимая сила, которая кроется за ними. Сила, которая несет Солнечную систему через Вселенную, наполненную другими космическими объектами, не сталкивая их между собой, и которая придает хоботку насекомого именно такую длину, которая нужна для того, чтобы достать до дна медоносного цветка. Чем же является эта глубинная всеобъемлющая сила? Можно вооружить твоего ученого-догматика мощнейшим микроскопом и телескопом с шестифутовым рефлектором{223}, но ни в малом, ни в большом он не обнаружит и следа этой великой движущей силы.

Давай представим себе человека, которому принесли великолепную картину, но он, засомневавшись в ее истинной стоимости, тут же заключает, что ее никто вообще не писал или, по крайней мере, заявит о том, что не располагает фактами, доказывающими существование живописца. Что подумаем мы о таком человеке? Мне кажется, что некоторые самые воинственно настроенные агностики занимают примерно ту же позицию. «А само существование картины не является доказательством того, что над ней потрудился талантливый художник?» – может спросить кто-нибудь. «Конечно же, нет! – ответит на это сомневающийся. – Ведь есть вероятность того, что картина эта возникла сама по себе, вследствие неких законов. И, кроме того, когда картину эту первый раз показали мне, меня уверили, что на ее создание ушло не более недели, но я-то вижу, что для того, чтобы написать такое полотно, понадобилось бы намного больше времени. Это и заставляет меня сомневаться в том, что ее вообще кто-то писал».

Отодвинув сию преувеличенную научно обоснованную осторожность в одну сторону, а веру, как нечто в той же степени несостоятельное, в другую, мы увидим перед собой прямую и короткую дорогу, ведущую к пониманию того, что наличие Вселенной предполагает и наличие создателя Вселенной и что на основании этого мы можем определить некоторые из Его свойств: Его могущество, Его мудрость, Его внимание к мелочам, избыточность, с которой Он обеспечивает нужды своих созданий. Но, с другой стороны, мы не имеем права на основании этого лицемерно закрывать глаза на тайну существования боли, жестокости, всего того, что кажется нам недостатком Его работы. Все, что нам остается, это надеяться, что в них заключено какое-то доброе начало, пока еще недоступное нашему пониманию, и что нужны они для достижения какой-то высшей цели. Крику истязаемого ребенка или мучаемого животного труднее всего дать философское объяснение.

Что ж, дружище, позволь мне на этом закончить. Я рад, что, по меньшей мере, в одном наши с тобой мысли сходятся.

XIV

Окли-виллас, 1, Берчспул, 15 января, 1883.

Дорогой мой Берти, ты обижаешься и пишешь, что разлука, должно быть, ослабила нашу дружбу, поскольку за все эти долгие семь месяцев я не послал тебе ни единой строчки. Но в действительности дело в том, что я просто не решался писать тебе до тех пор, пока не смогу сообщить какую-нибудь радостную новость. Но как же долго пришлось ждать этой новости! Сегодня я, по крайней мере, могу тебе сообщить, что нависшая надо мной туча, похоже, начинает понемногу светлеть по краям.

По адресу, написанному в начале письма, ты уже понял, что я все еще держусь за свое место, но, если честно, удержаться здесь было чрезвычайно трудно. Не раз я начинал думать, что тот кусок обшивки, о котором писал старый добрый Вайтхолл, начинает выскальзывать из моих рук. Меня то прибивало к берегу, то снова уносило в открытое море. Иногда я оставался почти без денег, иногда вовсе без них. Даже в лучшие времена жилось мне нелегко, а в худшие я чуть ли не голодал. Я жил, ограничивая свое питание одной буханкой хлеба в день, когда в моем столе лежали десять серебряных фунтов. Но эти фунты, собранные по крохам, были предназначены для квартальной арендной платы, и хоть пенни из них я бы потратил на еду лишь в том случае, если бы мне пришлось до этого не есть целые сутки. Два дня мне просто не за что было купить почтовую марку. Прочитав в вечерней газете о лишениях наших ребят в Египте, я улыбнулся. Их дневной паек для меня был бы настоящим пиршеством. Впрочем, какая разница, откуда ты получил углерод, азот и кислород, раз уж ты их получил. Гарнизон Окли-виллас выдержал худшие времена и сдаваться не собирается.

Не то чтобы у меня совсем не было пациентов. Конечно же, люди приходили. Некоторые, как та старая горничная, первая из них, больше не возвращались. Я думаю, они просто не доверяли врачу, который сам открывает дверь посетителям. Некоторые стали моими постоянными пациентами, но почти все они были людьми очень бедными, и, если ты подумаешь о том, сколько нужно шиллингов и шестипенсовиков, чтобы собрать пятнадцать фунтов, которые я каждый квартал где-то должен брать на аренду, налоги, газ и воду, ты поймешь, что даже при определенном успехе для меня очень сложно хоть что-то откладывать в свой чемодан, который одновременно служит мне кладовой для продуктов. И все-таки, друг мой, два квартала оплачены, и в третий квартал я вхожу с высоко поднятой головой. Я похудел почти на стоун{224}, но сердце мое все так же горячо.

Я уже плохо помню, когда именно писал тебе последний раз. По-моему, недели через две после переезда в Берчспул, сразу же после разрыва с Каллингвортом. За это время произошло столько всего, что я даже не представляю, с чего лучше начать. Жизнь моя была наполнена множеством маловажных и не связанных между собой событий. Правда, тогда мне они таковыми не казались, но сейчас-то, когда с тех пор утекло уже столько воды, мне кажется, что всему этому не стоит уделять особого внимания. Раз уж я упомянул Каллингворта, начну с того немногого, что могу рассказать о нем. Я послал ему ответ, о чем, кажется, уже рассказывал, и не думал, что когда-либо услышу о нем снова, но моя короткая записка, похоже, задела его за живое. Я получил ответное письмо в резких выражениях, в котором он говорил, что, если я хочу, чтобы он поверил моим «bona-fide»[38] (не знаю, что он хотел этим сказать), то мне бы следовало вернуть ему все те деньги, которые я получил, работая с ним в Брадфилде. На это я ответил, что сумма эта составляет примерно двенадцать фунтов и что у меня все еще хранится его письмо, в котором он гарантировал, что я получу триста фунтов, если приеду в Брадфилд, таким образом разница в двести восемьдесят восемь фунтов была в мою пользу, и, если я в ближайшее время не получу чек на обозначенную сумму, я передам это дело в руки своему адвокату. На этом наша переписка прекратилась.