Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Из-за печи давно выглядывали два любопытных чумазых личика. Елисей Егорович весело подмигнул им, и дети начали с ним игру глазами.
Лесничиха предложила простуженному Кулиненко «чаю с зельем». После картошки и капусты чаю захотели все. Чай вскипятили в том же чугуне на настое чабреца, брусничного листа и еще каких-то трав. Все сказали в один голос, что чай царский, и по очереди — не хватало кружек и стаканов — пили его.
Никто никуда не спешил. Мир. Весна. На дворе гомонили люди, ржали кони, их действительно неподалеку подковывали.
Все насторожились, когда послышался топот копыт и фырканье лошади. На коне, остановившемся у крыльца, сидели двое: мальчик лет двенадцати и кавалерист с башлыком на шинели и в казацкой шапке. Сводный батальон революционных солдат — в нем было полсотни кавалеристов — занимал оборону между отрядами Орла и Московским — на ближних подступах к Добрушу.
Что-то там случилось. Вот почему и Арефьев, и Орел, и Лагун нетерпеливо поднялись из-за стола.
Первым переступил порог мальчик. Он был мокрым по уши. Лапти, портянки, полотняные штаны, серая свитка и даже шапка-ушанка — все набрякло водой. Мальчик дрожал, руки и лицо его посинели от холода, но глаза сверкали смело и весело. Он как бы искал взглядом того, кто ему нужен, или хотел отгадать, кто тут, среди этих людей, главный.
Кавалерист доложил от двери, обращаясь к Орлу:
— Товарищ командир! Перебежчик оттуда, от немца. Нам ничего не говорит. Требует начальника бронепоезда Басина.
Командиры переглянулись между собой: Басина похоронили три дня назад после тяжелого боя, в котором потеряли бронепоезд.
Лагун шагнул к мальчику, глухо сказал:
— Басина нет, убили его немцы. За Басина — я.
Мальчик снизу — от огромных сапог до белокурого взлохмаченного чуба — осмотрел комиссара. Вид Лагуна и, наверно, его железнодорожный мундир произвели впечатление. Молчание других подтвердило, что этот большой человек не врет.
Тогда мальчик сорвал с головы ушанку, без жалости разорвал сопревшую подкладку, вырвал из-под нее клок сбитой пакли, протянул Лагуну. Тот не сразу сообразил, что это, и даже растерялся: зачем ему эта пакля?
— Там письмо, — подсказал мальчик.
Пока Лагун осторожно раздирал паклю, лесничиха первая — когда это мужики догадаются! — проявила заботу о мальчике:
— Дитятко мое, на тебе же сухой нитки нет. Как по морю плыл.
— Речку переходил. А на берег немцы вышли. Я прилег, а лед осел, верховодье пошло. Как шуганул! Думал — все, под лед уйду. Едва выбрался.
— Как же тебя зовут?
— Володька… Бурцев.
— Ах боже мой! Андрей! Фамилия же наша, кормянская.
— Из Жгуней мы… Будочником в Ларищеве отец мой.
— Лезь на печь, Володька. Я тебе переодеться дам. Чаю горячего напьешься. Гляди, как трясешься.
Лагун между тем достал из пакли тонкую трубку из промасленной бумаги, в ней, в трубке, — письмо в пол-листа ученической тетради в клеточку.
Лагун читал сначала молча. Все видели, как покраснел его затылок, бумага затрепетала в руках. Он повернулся к командирам:
— Товарищи!.. Дорогие… Нет, вы послушайте, что пишет наш машинист Плавинский! Это же большевик! А я изменником его считал… В Гомель человека послал предупредить, чтобы не верили Плавинскому, если он появится.
— Я говорил: не спеши делать выводы, — заметил Орел.
— А он… вот где он! Послушайте!.. «Исак Борисович…» Это покойный Басин… «Поезд наш стоит в Ларищеве. Немцы сняли пушку и пулеметы. Больше ничего не трогают. Поверили, что вы взяли меня силой, я же беспартийный — пан машинист — и по-немецки немного болтать умею. Для них я ремонтирую поврежденный пулями паровоз. Но паровоз уже готов. Немцы налаживают мост, который разбили снарядами. Думаю, путь на Добруш сегодня будет открыт. Охрана у них тут небольшая, солдаты слоняются по деревням — ищут продовольствие. Если ударить неожиданно утром по Ларищеву и по Добрушу и если стрелки перевести, проскочим. Сердце мое старое чует. Да и видней мне отсюда, как все складывается. Поспешите. А то погонят поезд в Гомель, тогда уже все пропало, не отобьете».
У Лагуна пылало лицо, горели глаза, когда он оторвал их от письма и посмотрел в лица командиров. Взгляд ого просил, умолял: поддержите то, о чем просит старый машинист, не возражайте. Почему они все молчат? Разве можно молчать, когда надо решать немедленно?
Первым поддержал тот же радостный гонец — мальчик, высунув из-за трубы взлохмаченную голову и голые худые плечи:
— Дядя Ладислав сказал, что лучше зайти из лесу, лес под самый разъезд подступает. В Ларищеве немцы в школе. Офицер столуется у попа. А дядя Ладислав живет у нас. Он больной, страшно кашляет. И задыхается. Мама моя травами его поит.
— Мой отряд может ударить от Жгуней и взять под контроль участок железной дороги Добруш — Ларищево, — по-военному коротко и точно сказал Гришалев. — Места всем нам знакомые с детства.
— И я приведу свой отряд, — поддержал его Калинин. — Под твою команду, Демидыч. Сорок человек уже под ружьем. К ночи будут в Жгуни.
Тревога ударила в сердце Арефьева. Выходит, письмо какого-то машиниста в один миг как ветром сдуло все, о чем он тут говорил все утро. Сдуло всю договоренность. Гомельчане заговорили про бой, как про дело решенное. Нельзя, чтоб это произошло! Ни в коем случае! Дорого такой бой мог обойтись республике!
— Товарищи! Вы что, забыли? Подписан мир. Есть приказ…
— Мы партизаны, — усмехнулся Бахтин; он да еще человека два сидели за столом.
— Нет! Тут вы не партизаны! Тут линия, где остановились войска двух государств, подписавших мир! И вот… вот, — он снова выхватил из кармана позавчерашний приказ и ночную телеграмму, — директива партии: никаких провокаций! Дорого нам стоит мир, если мы так легко…
Лагун всей своей огромной фигурой надвинулся на невысокого Арефьева, готовый, казалось, смять его, сбить с ног.
— Ты готов на лапки стать перед кайзером! А мы не станем! Нет! Из-за тебя, из-за таких, как ты, мы потеряли бронепоезд, который носит имя вождя революции. В этот поезд рабочие наших мастерских всю
