Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Новые люди.
Навстречу ему приветливо поднялся командир железнодорожного отряда Орел:
— Заходи, заходи, Егорыч. Как раз на картошку. Гляди, сколько у нас гостей. Весь гомельский совдеп.
— Не весь, Михайлович, — усмехнулся одни из незнакомых, светловолосый, как мальчуган, но плечистый, плотный мужчина, аккуратно выбритый, в то время когда почти все другие заросли бородами. Он первый протянул руку, назвал себя: «Бахтин».
Арефьев припомнил, что они встречались, когда вели бой на Днепре.
Бахтин снова засмеялся:
— Тогда я был с бородой.
— Кулиненко, — уныло назвал себя второй человек, с виду утомленный или больной.
Другие здоровались по-деревенски, не называя себя. Орел тоже не называл их фамилий. Одного только представил. Человек этот вошел в хату вслед за Арефьевым, неся в обеих руках по большой глиняной миске с квашеной капустой; рассол тек через край на руки, капал на пол. Арефьев подумал, что это хозяин, лесник. Но Орел сказал:
— Это, Егорыч, ваш ближайший сосед. Левый фланг прикрывает. Командир Кормянского отряда Калинин.
Калинин покраснел, как юноша, хотя ему было лет тридцать пять. У него было приятное здоровое крестьянское лицо, которое как бы светилось изнутри, а потому и пламенело так. И глаза горели добротой, лаской, умом.
Он пригласил первый:
— Садитесь с нами завтракать, товарищ.
— Спасибо, я завтракал.
— Разве вы ели такую капусту? Понюхайте, как пахнет! — Калинин аппетитно потянул носом: — Вкуснота! И картошки Марина не пожалела.
— Что это ты, Андрей, говоришь! — откликнулась с упреком лесничиха. — Вы головы свои за нас не жалеете, а я картошки пожалею. Ешьте на здоровье. Чего-чего, а картошки хватает.
Она стояла перед печью, опершись на рогач, освещенная пламенем, раскрасневшаяся, со сбитым на затылок платком.
— Помоги-ка мне, деверек, чугун вытащить, — попросила хозяйка. — А то его рогач не берет, этот чан.
Калинин проворно кинулся к печи, взял у хозяйки полотенце, нырнул в зев печи, из которой дышало жаром, и выхватил оттуда чугун ведра на два. Сцедил в лохань воду. Шуганул вверх пар. Запахло вареной картошкой; сверху она подгорела, и вид пригорелых картофелин вызвал у Арефьева слюну. Завтрак в отряде был небогатый — несколько ложек пшенной каши с каплей растительного масла, лишь бы пахло.
Поздоровавшись со всеми, Арефьев сел за стол рядом с командиром еще одного местного отряда — Демидом Гришалевым. С этим человеком он познакомился несколько дней назад — его отряд участвовал в боях за Добруш. Гришалев ему понравился. Рассудительный, спокойный, по-армейски точный, подтянутый, он показал себя образованным военным, а главное — убежденным большевиком. Комиссар Московского отряда написал про него Берзину: готовый командир для Красной Армии!
Однако место выбрал Арефьев не очень удачно: как раз лицом к лицу с Аверьяном Лагуном, комиссаром бронепоезда, захваченного немцами. Лагун — еще молодой парень, лет двадцати, — почти сын Арефьеву. Но рослый — целая сажень! Синий железнодорожный мундир делал его самым представительным среди этих исхудавших, по-деревенски одетых людей. И лицо у него было красивое, с правильными чертами, но побитое оспой, рябины придавали ему суровый вид и делали его более взрослым.
Арефьев встречался с Лагуном уже трижды, и каждый раз два комиссара расходились чуть ли не врагами, обвинив друг друга в смертных грехах.
Лагун страшно переживал потерю бронепоезда, смерть товарищей и обвинял в этом Московский отряд: отступили раньше времени, не поддержали… Бросил даже в запале упрек в трусости: «Шкуру свою спасали». Несправедливый упрек, а потому очень обидный — для него, Арефьева, и для всех москвичей. Не хочет парень понять, как ни убеждали его, что если бы они бросились тогда на немецкие пушки и пулеметы, то потеряли бы половину людей. А кому это выгодно, терять таких людей — гвардию?
Лагун и теперь нервозно протянул по столу, по неоструганным доскам свои кулачки по пуду весом, загнал в руку занозу и, вытаскивая ее ногтями, посмотрел на гостя исподлобья, неприветливо спросил:
— Что, комиссар, пришел агитировать за мир?
— А разве вы против мира? — так же строго спросил Арефьев. — За мир борется Ленин, партия.
Такой вопрос немного смутил Лагуна.
«Горячий, но незрелый», — подумал про него Елисей Егорович, хотя в душе симпатизировал парню.
За столом затихли, насторожились: начинался серьезный разговор. Только Калинин, наверно, не слышал, о чем говорили, — был занят другими заботами.
— А мы ее вот сюда, — снял он с крюка решето.
— Нехорошо, Андрей! Кто же это картошку в решете подает? Стыд! — испугалась хозяйка.
— Ничего! — поддержал Орел. — Мы гости неприхотливые.
Калинин поставил посреди стола решето и высыпал в него из чугуна картошку.
На мгновение пар, как туман, закрыл сидевших напротив командиров, и Арефьев не заметил перемен на лице Лагуна.
— Второй чугун, Марина, ставь варить в мундире. Чистить некогда.
— Нехорошо с кожурой, — не соглашалась хозяйка.
— Эге, да вы тут как паны. Богатые, — отозвался один из тех, кто не назвал Арефьеву своей фамилии. — На Полесье в кожуре варят. Меньше отходов. Да и вкусней.
— Прошу, товарищи, — пригласил Калинин, показывая на картошку и капусту. — Чем богаты… Оно не помешало бы и по чарке, но чего нет, того нет.
— Революция уничтожит это зелье! — сказал Лагун опять-таки довольно сурово.
Арефьев увидел, что кое-кто из командиров, ревкомовцев, людей бывалых, усмехнулся от такого категорического приговора «зелью». Ему тоже хотелось улыбнуться, но он подумал о другом: никто не ответил на его вопрос. Неужели они против мира? Не может быть, они же хорошо знают, что такое война. Его мысль как бы отгадал Бахтин. Взяв картофелину, перекинул ее с ладони на ладонь, подул и положил на стол. Сказал:
— Нет, товарищ, мы за мир. Думаю, за этим столом нет ни одного человека, кто не хотел бы мира. Сколько в селах сирот, вдов! Мы вчера ночевали в деревне за Веткой. Сказали людям, что договор о мире с немцами подписан, — крестьяне плакали. От радости. Но, видно, и от горя. Разве может быть радостным мир для тех, в чьи хаты нахально ввалился чужой солдат? Вон к Орлу пришли хлопцы из-под Буды-Кошелевой, рассказывают, как прислужники немецкого империализма окружили одну деревню и из пушек били по женщинам и детям…
Арефьев слышал про зверства немцев. Но даже ими нельзя оправдать выступления против мира. Его обязанность — доказать этим людям…
— Мир нужен для передышки. Чтоб республика собрала силы…
— Все это мы понимаем, товарищ, — тяжело вздохнул Кулиненко; он простуженно кашлял, держал в ладонях картофелину и вдыхал горячий пар.
— Надо, чтоб армии примирились. Передышка нужна как хлеб и вода. Но народ, который сбросил с шеи своего
