Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного
«Я тоже еду с вашим превосходительством?»
«Не стоит! – ответил я с вымученной грустной улыбкой. – Вы разве не видите, друг, что я тяжело подавлен, а мужчину в состоянии меланхолии лучше всего оставить в покое. Кроме того, вспомните о карнавале, не я ли говорил, что вы сможете свободно принять участие в празднике, и я не лишу вас такого удовольствия? Нет, Винченцо, оставайтесь и наслаждайтесь жизнью, а обо мне не беспокойтесь».
Винченцо поклонился мне своим обычным учтивым поклоном, но его лицо сохраняло упрямое выражение.
«Ваше сиятельство должны меня извинить, – сказал он, – но я только что видел смерть, и мое настроение испорчено для карнавала. И снова повторюсь, что ваше сиятельство в печали – просто необходимо, чтобы я мог сопровождать вас в Авеллино».
Я понял, что он уже принял решение, а у меня не было настроения спорить с ним.
«Как вам угодно, – ответил я устало, – только, поверьте мне, вы приняли глупое решение. Однако делайте, что хотите, только подготовьте все к сегодняшнему отъезду. А сейчас бегите быстрее и ничего не говорите в отеле о том, что произошло, и поскорее пришлите мою карету. Я буду ждать ее прибытия один у Виллы Романи».
Карета покатила прочь, увозя Винченцо, сидевшего на месте позади кучера. Я смотрел ей вслед, а затем свернул на дорогу, которая привела меня к собственному обесчещенному дому. Место выглядело молчаливым и пустынным – нигде не виднелось ни души. Шелковые жалюзи гостиной все плотно задвинуты, показывая тем самым, что хозяйка в отъезде; дом выглядел так, словно внутри кто-то умер. Смутное воспоминание поднялось в моей душе. Кто же там умер? Несомненно, это должен был быть я – хозяин владений, лежащим холодным и неподвижным в одной из этих зашторенных комнат! Тот ужасный седоволосый человек, что бродил сейчас в исступлении туда и обратно около наружной стены, был не я – а какой-то злобный демон, восставший из могилы, чтобы обрушить наказание на виновных. Я был мертв! Я бы никогда не смог убить человека, бывшего моим другом. И он также погиб – нас с ним убил один и тот же человек – но она еще жила! Ха! И это представлялось мне неправильным – теперь она должна была умереть, причем в таких мучениях, от которых сама ее душа бы сжалась и высохла, и вверглась бы в дьявольское пламя адовой печи!
Мое воображение было наполнено подобными мыслями, когда я заглянул через кованую геральдическую решетку главных ворот виллы. Здесь же стоял Гуидо, несчастный негодяй, и тряс эти изогнутые железные прутья в бессильной ярости. Сюда, на мозаичную дорожку, он швырнул трясущегося старого слугу, который сообщил об отсутствии его предательницы. На этом самом месте он выкрикивал свои проклятия, которые, знал он это или нет, были проклятиями обреченного человека. Я был рад, что он их произнес, подобные пророчества нередко сбываются! Теперь, когда он уже умер, в моем сердце оставалось к нему лишь сострадание. Его одурачили и обманули, точно как и меня; и я чувствовал, что его дух, освободившись от тела, будет работать со мной за одно, в своем стремлении наказать ее.
Я шагал вокруг молчаливого дома, пока не оказался у маленькой калитки, что вела на аллею; я открыл ее и ступил на знакомую тропинку. Здесь я не появлялся с той самой роковой ночи, когда узнал о том, что меня предали. Какими же торжественными представали предо мною сосны, какими огромными, темными и мрачными! Ни одна ветка не качалась, ни один листок не трепетал. Холодная роса, едва подмороженная, сверкала на мху под моими ногами. Ни единый птичий голос не нарушал впечатляющей тишины утреннего лесного сна. Ни один яркий цветок не раскрыл еще своего волшебного плаща навстречу бризу; и все же повсюду витали тонкие ароматы – запах невидимых фиалок, фиолетовые глаза которых были все еще закрыты в дремоте.
Я любовался этим видом, как человек может созерцать то место, где когда-то был счастлив. Я сделал несколько шагов, затем остановился со странно забившимся сердцем. Какая-то тень упала на мою дорожку, заколебалась передо мной, остановилась на месте и неподвижно замерла. Я увидел, как она превратилась в фигуру мужчины, распростертого в мертвой тишине с легкой играющей улыбкой на губах, а также с глубокой раной прямо над сердцем, из которой кровь расползалась красным пятном, окрашивая траву, на которой он лежал. Преодолевая дикий ужас, охвативший меня при виде этого зрелища, я прыгнул вперед, и видение немедленно испарилось, оказавшись обычным обманом зрения – результатом моего переутомленного и взвинченного состояния. Я невольно задрожал от этой игры моего разгоряченного воображения; неужели я теперь вечно буду видеть Гуидо таким, даже в своих снах?
Внезапно радостные звенящие и дрожащие звуки прорвали тишину – дремавшие деревья проснулись, листья зашелестели, темные ветви задрожали, и травы подняли свои зеленые карликовые клинки. Колокола! И какие колокола! Звонкий мелодичный бой штурмовал воздух самым сладким красноречием, волны музыки, расходившиеся от него, внезапно доносились ветром и затем рассеивались тонким ломающимся эхом.
«Мир земле, благословение людям! Мир – земле – благословение – людям!» – казалось, повторяли они снова и снова, пока не начали причинять боль моим ушам. Мир! Что мне делать с миром и с благословением? Иисусова Месса ничему не могла меня научить. Я словно был оторван от всей человеческой жизни – изгой среди ее традиций и привязанностей, для меня не существовало больше ни любви, ни братства. Дрожавший колокольный перезвон сотрясал мои нервы. С чего бы этому дикому заблуждающемуся миру со всеми грешными людьми радоваться рождению Спасителя? Им, которые не заслуживали спасения! Я быстро повернулся прочь и яростно зашагал мимо величественных сосен, которые теперь действительно пробудились и, казалось, наблюдали за мной со строгим презрением, как будто говорили между собой: «С какой стати этот маленький человечек так мучает себя страстями, столь чуждыми нам в нашем неспешном разговоре со звездами?».
Я обрадовался, когда вновь оказался на большой дороге, и испытал бесконечное облегчение, когда услышал приближавшийся быстрый цокот копыт, грохот колес и когда увидел свою закрытую карету, запряженную породистыми арабскими скакунами. Я вышел к ней навстречу; кучер, завидев меня, немедленно спрыгнул, я приказал ему везти меня в Благовещенский монастырь и, поднявшись в карету, мы быстро помчались прочь.
Монастырь располагался, насколько я знал, где-то между Неаполем и Сорренто. Я думал, что это рядом с Кастелламаре, но он оказался в целых трех милях оттуда, так что поездка заняла два часа. Он находился на приличном расстоянии от главной дороги, откуда нужно было свернуть на объездной путь, которым из-за его ужасного состояния, очевидно, пользовались нечасто. Здание монастыря стояло в стороне от всех прочих деревень на большом открытом пространстве, и его окружала высокая каменная зубчатая стена. Розы густо карабкались между ее зубцов и почти скрывали их острые пики, из всего этого великолепного гнезда зеленой листвы тонкий шпиль монастырской колокольни возвышался к небу, как белый указующий перст. Мой кучер подъехал к тяжелым запертым воротам. Я вышел и приказал ему отогнать карету к главной гостинице Кастелламаре и ожидать меня там. Как только он уехал, я позвонил в дверной колокольчик. Небольшая калитка, вырезанная прямо в воротах, немедленно отворилась, и моему взору предстала очень древняя и некрасивая монахиня. Она низким голосом спросила, кого я здесь искал. Я вручил ей свою карточку и изложил свое желание увидеть графиню Романи, если это дозволит настоятельница. Пока я говорил, она с любопытством меня разглядывала: мои очки, я полагаю, вызвали ее интерес, ведь я вновь надел их, покинув сцену дуэли. Необходимость в их ношении оставалась у меня еще ненадолго. Рассмотрев меня в течение минуты или двух своими поблекшими старческими глазами, она с резким звуком захлопнула калитку перед моим носом и исчезла. Пока я ждал ее возвращения, послышался детский смех и легкие шаги, пробегавшие по каменной дорожке внутри.
«Фи на тебя, Рози! – произнес голосок девочки на французском. – Мать Маргарита будет очень тобою недовольна!»
«Замолчи, маленькая святоша! – закричал другой голос, еще более тонкий и серебристый. – Я хочу посмотреть, кто там! Я точно знаю, что это мужчина, потому что старушка мать Лаура покраснела!» И оба молодых голоса одновременно рассмеялись звонким смехом.
Затем послышался шаркающий звук шагов возвращавшейся старой монахини; очевидно, она поймала тех двух шутниц, кем бы они ни были, поскольку я услышал ее причитания, затем выговор, обращение ко всем святым – и все это на одном дыхании, когда она приказывала им оправляться внутрь дома и просить доброго маленького Иисуса простить их непослушание. Последовала тишина, затем задвижки и замки больших ворот медленно открылись, и меня впустили меня внутрь. Я снял шляпу, когда заходил, и шел далее с непокрытой головой через длинный холодный коридор, следуя за преподобной монахиней, которая больше на меня не смотрела, а только перебирала свои четки на ходу и не произнесла ни слова, пока не провела меня внутрь здания через высокий великолепный зал со священными изображениями и статуями, а затем – в большую, со вкусом обставленную комнату, из окон которой открывался прекрасный вид на окружающие земли. Здесь она просила меня сесть и ждать и, не поднимая глаз, сказала:
