Арман Лану - Майор Ватрен
— Ты помнишь первого немца, уложенного бравым батальоном? — спросил Франсуа. — Это было в Киршвейлере.
— Да, да, — ответил Тото, — повсюду одно и то же.
Немец, о котором говорил Франсуа, был убит патрулем роты охотников. Его поймали в погребе. Он закричал, что сдается, но какой-то не в меру нервный солдат из взвода Тото всадил в него очередь из своего автомата. Слабонервный солдат был награжден. Эль-Медико сказал тогда Франсуа: «Идиот, неужели ты не понимаешь, что армия не может существовать, если не будут награждать каждого, кто убьет врага. Даже если он это сделает просто из страха». Именно тогда Эль-Медико и пустил свой афоризм: «Душевный мир держится на волоске».
Майора похоронили на клочке чужой земли, на небольшом кладбище, в стороне от лагеря. При погребении разрешили присутствовать только офицерам его батальона. На этом маленьком полупольском, полуфранцузском кладбище пять французов, уложенные в ряд один возле другого, уже спали вечным сном. Об этих мертвецах, погребенных в песках, знали в лагере очень немногие. Вот этот уже лежал здесь, когда они прибыли, — его взяли в плен в Эльзасе в 39-м году; тот, капитан, умер в июле 40-го года от болезни, которую немцы назвали тифом, посеяв ложную тревогу среди пленных, так как это слово имело по-французски и по-немецки разный смысл. Здесь же похоронили вестового, раздавленного грузовиком, потом какого-то поляка и еще одного, о котором не знали ничего, так как он прибыл из другого лагеря, из Восточной Пруссии.
Теперь, завернутые в шинели, как в коконы, они продолжали вшестером спать в этих песчаных дюнах под печальный шелест берез чужой земли.
Франсуа снова почувствовал на своей щеке колючие седые усы майора, почувствовал, как Старик прижимает его к своей груди.
Но майор Ватрен кое-что сказал о «половине пути», и теперь Субейраку все стало ясно.
«Господин майор, вы были военным человеком. Вы никогда не задавались вопросами. Впервые это случилось с вами в 1917 году, и вы, как всегда, ответили подчинением. Постепенно вами овладело отвращение к войне. Вы поняли, какое это страшное преступление. Но, господин майор, это отвращение к войне не было достаточно сильным, чтобы побудить вас к неповиновению. Поэтому вы приняли на себя физическую ответственность за смерть человека из Вольмеранжа. Однако вы продолжали идти своим путем. Ваша ненависть ко второй войне, заранее проигранной, заставила вас во время агонии бравого батальона молча выполнять самый большой долг военного — держаться до последней возможности, и самый большой гражданский долг — не допускать ни одной ненужной жертвы. Потом начались сомнения. Вы спрашивали себя, не ошиблись ли вы в оценке убийства, происшедшего в Вольмеранже? Вы не могли не заметить, что проделываете медленную и неотвратимую эволюцию, что Старик не имеет уже ничего общего с прежним Ватреном, человеком, который „очищал окопы“. Вы обернулись на свою прежнюю жизнь, и она показалась вам кровавой и ненужной. Вы решили, господин майор, что гибель вашего сына является карой. Вы подумали о самоубийстве. Но такой человек, как вы, не кончает самоубийством. Тогда вы избрали побег и тот риск, с которым он связан. Вы звали смерть, и она пришла… Господин майор, вы правы — я прошел другую часть пути. Я насмехался над вами, над вашей суровостью, над вашими причудами, над вашим плохо сшитым кителем. Но вы понимали меня, а я — интеллигент, психолог — я не понимал вас. Я начал с неприятия всякой войны, с безусловного пацифизма; по мере того как в вас рождался человек, ненавидящий кровь, во мне непроизвольно появлялся другой человек — боец, защищающий свою родину, на которую напал враг. Медленно, медленно прояснялась для нас истина. Когда вы протянули мне руку в последний раз, я знал, господин майор, что призван сменить вас. Теперь это уже не ваша, а моя вина».
После похорон Субейрак принял душ, побрился, оделся и пошел в барак Эберлэна.
— Ты готов начать сначала? — спросил он.
— Разумеется! — ответил артиллерист.
— Так же как и раньше, через Швецию?
— Да.
Франсуа вспомнил о рыбацком поселке и о фон-Шамиссо. По отношению к Шамиссо у Субейрака было ощущение жестокой неловкости. Зондерфюрер два года столь же искренне, сколь и безуспешно вел работу по франко-германскому сближению. Он не пожелал примириться с ее провалом, который стал теперь очевиден, и уехал в О.К.В.[55] в Берлин. Скоро стало известно, что он ходатайствовал о новом назначении. Франсуа узнал о Шамиссо через цензора, который сделал следующую приписку к одному из писем Анни: «Господин зондерфюрер фон-Шамиссо извещает вас, что он уехал искать свою тень в Россию, и передает вам уверения в своем почтении».
Субейрак вновь услышал пластинку Джанго Рейнгарта «Суинг-трубадур», и ему показалось, что в этой музыке было что-то от пляски смерти.
— Хорошо, — продолжал он, возвращаясь к разговору. — Итак, побег через подземный ход всем стадом — абсурд. Опыт подтвердил это еще раз. Побег — не коллективное, а индивидуальное действие. Тебе следовало бы знать это лучше, чем кому-либо.
— Признаю.
— Но два человека, которые уважают друг друга, могут бежать вместе. Главное, чтобы они уважали друг друга.
— Я долгое время считал тебя подлецом, потом — мягкотелым. Теперь я думаю иначе… Между прочим, Ватрен тебя очень любил. Он говорил о тебе перед тем, как идти…
Франсуа прикусил губу, комок подступил к горлу. Мысленно он представил себе туннель. Седой Ватрен в нелепой одежде, утративший военный вид, неузнаваемый, с подстриженными, искалеченными, принесенными в жертву усами, влезает в узкий подземный ход, беглым шахтерским глазом осматривает крепление и ползет на коленях, как крот под землей… Дышать становится труднее, но он ползет, углубляясь все дальше по узкому штреку, останавливаясь, чтобы передохнуть, и снова двигается, роет, прокладывая ход, как истый шахтер, каким он и был в юности… Он не слышал окрика часового — может быть, его и не было вовсе — и упал на землю с простреленной грудью, но освобожденный.
Глаза Франсуа затуманились, он глубоко дышал.
— Вот что нужно сделать, — сказал он четким, ясным голосом. — Мы исчезнем здесь, в лагере. В театре, под сводами, на чердаке есть такие места, где можно спрятаться… Мы возьмем еду. Товарищи тотчас сообщат, что мы исчезли. Немцы решат, что мы бежали. Сперва, для порядка, они будут искать нас в лагере. Не найдут, а если найдут, то это не опасно. Мы переждем десять дней. К тому времени все поиски вокруг лагеря прекратятся — у них хватает других забот… Тогда мы выйдем с каким-нибудь нарядом, как Броненосец со своими ребятами, и пойдем в поселок. Там руководство действиями переходит к тебе…
Эберлэн был ошеломлен.
— Здорово! Об этом я не думал! Ложный побег — это замечательно! И у нас еще преимущество перед теми — я раздобыл три подлинных Ausweis’a. Недостает только фотографий. Мы пройдем мимо постовых, Субейрак! И они нам отдадут честь, эти скоты! В Лауэнмюнде у меня есть явка. Нас будет ждать моторка с горючим. Франклин и я умеем управлять. Втроем еще лучше. Конечно, ни он, ни я не знаем Балтики, но есть морская карта.
Франсуа взвесил: да, кажется, неплохо.
— Ну, а куда ты направишься потом? — спросил Эберлэн.
— Во Францию. В свободную зону.
— Разыскивать жену?
— Да, разыскивать подругу. Может быть. И продолжать войну. Войну за то, чтобы быть свободным… А ты? По-прежнему — в Лондон?
— По-прежнему.
— Значит, мы расстанемся.
— Послушай, — сказал Эберлэн. — Ты сейчас уже не тот человек, с которым я когда-то говорил о подкопе, о том, что его надо вести из здания театра. Ты изменился.
— Нет, я не изменился. Зо всяком случае, я этого не замечаю. Во мне произошел поворот. Путешественники утверждают, что под влиянием некоторых внешних причин айсберг иногда может повернуться. Внешне он будет выглядеть иначе, но это по-прежнему тот же айсберг. Дело в том, что моя любовь к свободе стала сейчас весомее, чем ненависть к войне. И потом, я понял Ватрена…
— Он был героем, твой майор, — сказал Эберлэн.
— А вот я думаю, что он был скорее святым…
Через пять недель большая померанская барка появилась у южного побережья Швеции, возле Айстеда. Море бушевало. Легкое суденышко было основательно потрепано, трое пассажиров — измучены и обессилены голодом и жаждой. Мотор отказал через два дня, запас продовольствия залило водой на второй день пути, а сегодня шел уже шестой день. Шведским пограничникам, оказавшим им помощь, пришлось почти нести их на руках к ближайшему жилью. Один из пассажиров показал жестом, что просит постоять минуту, он хочет передохнуть. Они остановились. Субейрак обеими руками опирался на их плечи. Лицо у Франсуа заросло бородой; широко открытыми глазами смотрел он на серое море. Взгляд его был устремлен туда, на юг. День клонился к вечеру, и на западе кроваво-красное солнце опускалось в бескрайнее море. Северное небо поражало чистотой и прозрачностью. На какое-то короткое мгновение по серому небу пробежал легкий золотисто-зеленый отблеск. Франсуа усмехнулся. Он снял руки с плеч своих спутников, опустился на колени, поднял с земли камешек, поблескивавший вкрапленными в него крупинками слюды, и спрятал его в карман.
