Валентина Немова - Лишний вес
***
На правах любимой ученицы я очень часто бывала у Чижовкиных. Наблюдая за тем, как доверчиво, не стесняясь посторонних, Дина ласкается к мужу, как предупредителен, мягок он с ней, я верила, что он любит жену. И это казалось мне надежной гарантией того, что наши с ним отношения не зайдут слишком далеко…
Окончив институт за два года, когда не исполнилось мне и двадцати одного, я получила направление на работу в семилетнюю школу, на должность завуча. В таком молодом возрасте вдруг стать руководителем хотя и небольшого коллектива, не захотелось мне. В это время мой отец был уже не рабочим, а ИТЭром. Убедившись на собственном опыте, как это трудно — нести ответственность за других, подчиненных тебе людей, мое решение отказаться от должности заведующей учебной частью он одобрил. Между прочим, теперь отец стал для меня примером во всех отношениях. Я уже не нападала на него, стараясь переделать, чем он, само собой разумеется, был очень доволен…
Мама согласилась с ним и со мной, что пока рано мне обзаводиться чинами. Свободного места в общеобразовательной школе не нашлось. И я пошла работать в вечернюю. Вот тут и начались мои проблемы. Не с преподаванием. Уроки, которые я давала, тщательно готовилась к ним, используя также знания, которые получала, продолжая посещать занятия литературного кружка, нравились всем моим ученикам, и тем, которые были моложе меня, и тем, кто старше. А таких в послевоенные годы было много. Трудности создавала мне администрация. Завуч школы не имела высшего образования, хотя старше меня была на десять лет. Училась пока что заочно. Но уже очень хотелось ей учить других, окончивших институт. Она загорелась желанием передать мне свой педагогический опыт. Взяв за ручку, повела к себе на урок. Продемонстрировала мне свой метод. Но мне не захотелось подражать ей. Мне хотелось подражать не ей, а Чижовкину. Я чуть не умерла со скуки на уроке у завуча. Потом призналась ей в этом. О том, что получилось из этого, поведала я со всеми подробностями в своем романе "Изъято при обыске" и повторяться не стану. Кроме того, думаю, читатель и без моих пояснений может себе представить, как восприняла начальница моя критику в свой адрес…
Обо всем, что происходило со мной в школе, да и в личной жизни, рассказывала Денису Антоновичу, чувствуя к нему безграничное доверие, и нуждаясь в его советах.
Мне даже в голову не приходило, что он может неправильно истолковать мое к нему дружеское расположение и допустить вольность в отношениях со мной. Каково же было мое удивление и возмущение, когда этот добряк, этот паинька, преданный своей супруге идеальный человек, каким я его до сих пор считала, вдруг повел себя, как настоящий пошляк, ловелас, которых терпеть я не могла. В то время я ведь еще не знала, как он поступил с женщиной, которая родила от него сына, поэтому идеализировала его.
Дина, я уверена, ревновала мужа ко мне (она-то о нем все знала), как и к другим девушкам из литкружка, и очень боялась, как бы и с нею какая-нибудь красотка не обошлась так же вероломно, как она со своей подругой. Но сейчас речь идет не о других, а обо мне. Внешне, в моем присутствии, она держала себя, как и подобает любимой, не знающей измен жене. Возможно, и тогда, когда я, побыв у них какое-то время, уходила, сцен ревности, чтобы не обострять отношений с мужем, не устраивала. Но когда я находилась у Чижовкиных, проявляя бдительность, наедине нас с Денисом Антоновичем не оставляла ни на минуту.
Только однажды, когда, кроме меня, никого из посторонних у них не было, зачем-то вышла из комнаты, где мы сидели втроем, вышла на один миг. И сразу же, как будто бы только этого и ждал, Чижовкин воспользовался ее отсутствием: быстро приблизился ко мне и, не сказав ни слова, поцеловал. Я его, разумеется, и пальцем не тронула (другому же, кто посмел бы так же поступить, непременно влепила бы пощечину), но спросила очень сердито:
— Что это значит?
Мигом сориентировавшись в обстановке, торопясь исчерпать инцидент, пока Дина не вернулась, но явно не признав за собой никакой вины, как говорится, глазом не моргнув, он ответил:
— Это значит, что ты хороший человек.
— А… — протянула я угрожающе — примирительно. — Тогда ладно. — Смотрите, мол, у меня, а то ведь я не погляжу, что вы необыкновенный человек, к тому же мой учитель, и поступлю с Вами самым банальным образом…
Его невинному объяснению такого дерзкого поступка я, конечно, не поверила. Но в данном случае не столь важно было выяснить его причину, необходимо было пресечь подобные поползновения. Судя по тому, как поспешно он ретировался, на этот счет я могла быть спокойной. Он больше никогда, думала я, не посмеет ко мне прикоснуться так, экспромтом…
Неудачи, которые случаются у молодой девушки на работе, считала я тогда, да и теперь так думаю, — пустяки в сопоставлении с тем, что подстерегает ее в личной жизни. Самое страшное, что может произойти с ней, это связь с женатым мужчиной. На нее обрушивается весь мир. Ее унижают и оскорбляют все, кому не лень. В наши дни с этим, возможно, стало полегче, но в годы моей молодости это был какой-то ужас. Одну из моих подруг, обманутую женатым, преданная ему супруга била по лицу и таскала за волосы прямо на улице. Можно себе представить, какое впечатление на меня произвела эта сцена, если учесть, что подруга моя была тогда на седьмом месяце беременности. Я вовсе не имела желания оказаться на ее месте. И когда кто-либо из несвободных мужчин начинал оказывать мне особое внимание, давала такой отпор, что только искры летели во все стороны.
Сейчас я думаю: убедившись в нечестности Чижовкина, я должна была отказаться от посещения занятий в литобъединении. И тогда ничего страшного впоследствии не случилось бы со мной. Нельзя общаться с человеком, который не считает нужным соблюдать общепринятые нормы поведения и, прикрываясь красивыми словами, делает гадости окружающим его людям. Но я в то время, когда Денис Антонович раскрылся передо мной с неожиданной стороны, была еще слишком молодой, чтобы быть прозорливой. Кроме того, не хотелось мне потерять возможность брать уроки у самого умного и эрудированного из всех, кого я знала, человека. Разобравшись в моих переживаниях (на то он и писатель, "инженер человеческих душ", как тогда говорили), догадываясь, какой сделала я вывод из того, что произошло, Чижовкин некоторое время воздерживался от проявления "лирики" по отношению ко мне. Потом продолжил в том же духе. Руки, правда, не распускал, только язык. Раз за разом, улучив момент, когда не могли услышать находившиеся рядом с нами люди, талдычил свое, думая, что выражается очень красиво:
— Роза с шипами, почему бы тебе не полюбить меня?
Я кипела в душе, догадываясь, что конкретно имеет он в виду, говоря слово "полюбить", и продолжала держать назойливого ухажера на расстоянии от себя. Однако злости своей выхода не давала. Пользуясь моей нерешительностью, действуя методично и целенаправленно, он все же добился маленькой уступки от меня — разрешения поцеловать. Жалко стало мне его наконец, измученного моей неприступностью, на что, должно быть, он и рассчитывал. Но что дала ему и мне эта моя уступка?
В тот вечер мы, члены литобъединения с руководителем во главе, "обмывали" в ресторане новую книгу одного из наших парней, получивших за свой труд довольно приличный гонорар. Сначала мой навязчивый красноречивый поклонник поцеловал меня при всех, предложив выпить шампанского на брудершафт. Потом, когда мы остались с ним наедине, в подъезде моего дома. В тот вечер он пошел меня проводить. Не дав мне опомниться, схватил меня в охапку и, не получив на то моего согласия, принялся лобызать прямо в губы.
И тут наконец я дала ему отпор. Не имея возможности вырваться из его лап, я, отворачивая от него лицо, стала над ним, пучеглазым, как лягушка, смеяться. Он целует, а я хохочу и никак не могу остановиться. Я никак не могла понять, по молодости, чего этому женатику от меня надо. Он прекрасно знает, что я его не люблю, знает, что я знаю, что он обожает свою супругу. Так какого же черта пристает ко мне?! Наконец он почувствовал себя оскорбленным. Разозлившись, решил раскрыть мне свой секрет, дать понять, чего надо не ему, оказывается, а мне от него. Представьте себе!
Вот он что сказал, отстранившись от меня:
— Ты так никогда не пробьешься! — И еще одну фразу обронил, но я тогда, доведенная до белого каления его наглостью, не обратила внимания на вторую реплику. Много лет спустя, вспомнив эти его слова, сообразила я, на что он намекнул, высмеянный мною. Но пока об этом умолчу. Пока продолжу рассказ о том вечере, когда мы с Иваном Семеновичем остались наедине, и он на мой вопрос, выйдет ли впоследствии толк их моих занятий творчеством, ответил по-деревенски: бабка надвое сказала. Может, добьешься успеха, а, может, и нет.
Конечно, его слова напомнили мне то, что сказал когда-то наглец Чижовкин. И стал мне понятен намек Ненашева. И очень нехорошо сделалось. Со временем, чего греха таить, я смирилась бы, возможно, с его требованием. Мне ведь было уже не двадцать лет, как тогда, когда Чижовкин "раскололся", а тридцать. Не ради практической выгоды уступила бы я своему другу, а ради хороших отношений с ним не посчиталась бы с тем, что он женат.
