Болеслав Прус - Грехи детства
Боже! Как я в этот день был несчастен... А ведь это было только начало моих страданий.
Я не хочу ничего скрывать. Всю ночь мне снилась Лёня, и с тех пор вместо бедного горбунка ее образ являлся мне в грезах. Мне казалось, что одна она может быть тем другом, в котором я давно нуждался. В мечтах я говорил с ней так долго и красиво, как пишут в романах, и при этом был вежлив, как некий маркграф. А в действительности меня не хватало даже на то, чтобы пойти в парк, когда там играли девочки, и я слушал их веселый смех, перемежающийся замечаниями гувернантки, стоя за забором.
Поныне еще я помню это место: туда выбрасывали мусор из господского дома, росли крапива и лопух. Я подолгу простаивал там, чтобы услышать невнятные обрывки фраз или стук башмачков по дорожкам и увидеть мелькающее платье Лёни, когда она скакала через веревочку.
Минута - и все в парке смолкало; тогда я ощущал палящие лучи солнца и слышал нескончаемое жужжание мух, кружившихся над свалкой. Потом снова раздавался смех и топот ножек, сквозь щель в заборе мелькали платья, а потом снова наступал зной, шелестели деревья, щебетали птицы и назойливые мухи лезли мне чуть не в рот.
Вдруг из дома доносился голос:
- Лёня!.. Зося!.. Идите в комнату...
Это гувернантка. Я бы возненавидел ее, если б не знал, что ей тоже грустно.
Как-то раз, направляясь на прогулку к забору, я заметил, что нахожусь тут не один. С пригорка я разглядел в зеленой чаще лопухов посеревшую от старости соломенную шляпу, из которой торчали белесые вихры, потому что у шляпы не было донышка.
Не успел я ступить несколько шагов, как вихры и шляпа поднялись над лопухом и показался семи- или восьмилетний мальчик в длинной грязной рубахе, завязанной у ворота шнурком. Я заговорил с ним, но мальчик шарахнулся и быстро, как заяц, убежал в поле. Красный воротник моего мундира и посеребренные пуговицы неизменно производили на деревенских ребятишек сильнейшее впечатление.
Я медленно побрел к усадьбе, и тогда мальчик снова стал пробираться к забору. Едва я скрылся за каким-то строением, он взобрался на кучу мусора и приставил глаз к той же щели, через которую я сам заглядывал в сад. Весьма сомнительно, видел ли он что-нибудь, но тем не менее упорно смотрел.
На другой день, явившись на свой пост для наблюдений за играми барышень, я снова разглядел в зарослях лопуха серую шляпу, над ней белесые вихры, а под обломанными полями - два уставившихся на меня глаза. Солнце сильно припекало, поэтому мальчик потихоньку сорвал большой лист и укрылся им, как зонтом. Теперь я уже не видел ни его шляпы, ни вихров - только серую рубашку, приоткрывавшуюся на груди.
Когда я ушел, мальчик снова взбежал на кучу мусора и снова, как и вчера, приставил глаз к щели, вероятно думая, что хоть на этот раз не я один увижу все достопримечательности парка.
В эту минуту я понял, как смешно мое поведение. Хорош бы я был, если бы отец или винокур, а то и сама Лёня увидели, как я, ученик второго класса, стою в мундире под забором, на какой-то свалке, чередуясь с неким кандидатом в пастухи, вряд ли даже когда надевавшим чистую рубашку!
Мне стало стыдно. Как будто я не имею права открыто ходить в сад, не прячась по углам, как этот мальчишка в дырявой шляпе?..
Мусорная свалка и щель в заборе сразу опротивели мне до омерзения, но в то же время мне стало любопытно: кто этот мальчик? Обычно дети в его возрасте уже пасут гусей, а он губит лучшие годы своей юности, шатаясь по задворкам, и сует нос в чужие дела; когда же его спрашивают, не отвечает, как должно порядочному человеку, а улепетывает, точно кролик.
"Погоди же, - думал я, - ты-то меня уже здесь не увидишь, зато я выслежу, кто ты такой!"
Я помнил, что в романах, наряду с героями и героинями, встречаются этакие загадочные незнакомцы, с которыми нужно держаться настороже, чтобы вовремя пресечь их интриги.
За несколько дней, ни у кого ни о чем не допытываясь, я разузнал о таинственном незнакомце. Он не был интриганом. Он был сыном судомойки, служившей в имении, звали его Валек, и все его знали, но никто им не интересовался. Поэтому у мальчика было много досуга, и, как я убедился на личном опыте, он проводил его в занятиях, не всегда доставлявших удовольствие другим.
У Валека никогда не было отца, чем все донимали его мать, женщину несколько излишне запальчивую. На колкости прислуги судомойка отвечала криком и бранью, но этого ей, видимо, было недостаточно, и остальное она вымещала на Валеке.
Мальчик еще ползал на четвереньках и носил рубашку, завязанную узлом на спине (что давало такой же эффект, как если бы ее вовсе не было), а его уже прозвали приблудой.
- Ты, что ли, его подобрал?.. - спрашивала тогда мать и поднимала крик: - Чтоб вас бог наказал за мою обиду! Чтоб у вас руки-ноги... Чтобы ты пропал, паршивец!..
Последнее пожелание относилось к Валеку, а непосредственно за ним следовал пинок ногой пониже упомянутого узла на рубашке. Мальчик, пока был глуп, отвечал на подобные угощения горьким плачем, но, набравшись ума, что наступило довольно скоро, при такой оказии молчал, как мышка, и забивался под лавку за большую лохань, из которой кормили свиней. Видимо, ему не хотелось, чтобы его обваривали кипятком, как то уже однажды случилось.
Бывало и так, что Валек просиживал под лавкой долгие часы, пока не собирались люди к обеду или к ужину. Иногда, увидев высунувшуюся из-под лавки голову ребенка и его полные слез глаза, блестевшие при виде клецек, батраки спрашивали мать:
- А ему вы не дадите? Ну, тому, что подобрали под капустой?
- Чтоб ему с тобой вместе провалиться сквозь землю, - с раздражением отвечала женщина и, хотя прежде собиралась накормить Валека, теперь не давала ему есть.
- Нельзя же мальчишке, хоть и приблудному, подыхать с голоду, вразумляли ее бабы.
- Пускай же подохнет наперекор вам, раз вы такое наговариваете!..
А так как сидела она на ушате, спиной к лавке, то и пинала Валека пяткой в зубы.
Тогда батраки назло матери вытаскивали мальчика из его убежища и кормили.
- Ну, Валек, - говорил один, - поцелуй пса в хвост, получишь клецки.
Мальчик точно выполнял приказание и за это глотал большущие клецки, даже не жуя.
- Ну, а теперь дай матери тумака, получишь молоко...
- О, чтоб вам руки повывернуло! - кричала судомойка, а мальчик удирал за свою лохань.
Иногда, запыхавшись, замирая от страха, он во весь дух мчался во двор и прятался в густой листве кустов против господского дома. А когда слезы на глазах его высыхали, он видел на крыльце прехорошенький столик, подле него два стульчика, а на них Лёню и мою сестру; горничная повязывала им салфетки на шею, Салюся наливала кофе, а графиня говорила:
- Дуйте, детки, не обожгитесь, не пачкайтесь... А может, не сладко?..
Когда батраки уходили на работу и в кухне никого не было, судомойка выходила во двор и кричала:
- Валек!.. Валек!.. Поди-ка сюда!..
По голосу мальчик угадывал, что можно выйти, и бежал в кухню. Мать давала ему ломоть хлеба, деревянную ложку и немного борща в огромной миске, из которой ели шесть человек. Валек садился на пол, мать ставила ему миску между ног и, оправляя на нем сзади рубашонку, говорила:
- А если ты еще когда поцелуешь Бурека в хвост, я тебе все ребра пересчитаю. Попомни!
И она уходила мыть посуду.
Тогда, словно из-под земли, откуда-то вылезал дворовый пес и усаживался против мальчика. Сначала он лязгал зубами, отгоняя мух, зевал и облизывался. Потом, понюхав борщ раз и другой, осторожно опускал язык в миску. Валек его - хлоп! - ложкой по башке. Пес пятился, снова зевал и снова разика два ухитрялся лакнуть, уже посмелее. Потом мальчик мог хлопать его ложкой сколько угодно, - пес, войдя во вкус, ни за какие сокровища не оторвался бы от миски. Но тут и Валек смекал, что выгадает тот, кто первый приналяжет, и ел так, что за ушами трещало, с одного края, а пес как ни в чем не бывало лакал с другого.
Если мать была в духе, а Валек оказывался под рукой, ему перепадало кое-что и с барского стола.
- На-ка, полакомься, - говорила судомойка, давая ему крошки от пирожного, испачканную соусом тарелку, рыбью голову, необглоданное крылышко или стакан с капелькой кофе на дне и остатками нерастаявшего сахара. А когда он все высасывал из стакана или дочиста вылизывал тарелку, мать его спрашивала:
- Ну что, вкусно?
Валек подбоченивался, как то делали батраки после обеда, глубоко вздыхал и, сдвинув набекрень свою старую шляпу, отвечал:
- Ничего покушал, слава богу!.. Ну, пора на работу...
И, оставив мать, он уходил куда-то на добрых полдня.
Игры Валека всегда зависели от того, что делали взрослые. Во время пахоты он доставал из-за водопойной колоды кнут, вытаскивал из плетня первый попавшийся кол или отламывал корень у поваленного дерева и часами "пахал", очень похоже раскачиваясь на месте и понукая волов.
Если ловили рыбу, он отыскивал среди мусора рваные сети и с неистощимым терпением погружал их в воду. А то сядет на палку и едет поить у колодца лошадей. Однажды, найдя возле овчарни старый лапоть из липового лыка, он спустил его на воду: это была лодка, и он на ней катался - разумеется, в воображении.
