Жан Кокто - Белая книга
Я собирался выйти, чтоб навести справки у слуги Марселя, как вдруг в дверь позвонили, и передо мной предстала растрепанная, разъяренная мисс Р. с криком: "Марсель его у нас украл! Украл! Надо действовать! Шевелитесь! Что вы стоите столбом? Сделайте что-нибудь! Бегите! Отомстите! Негодяй!" -- Она ломала руки, металась по комнате, сморкалась, откидывала с лица волосы, цеплялась за мебель, оставляя на ней клочки своего платья.
Страх, как бы отец не услышал и не вошел, помешал мне сразу понять, что на меня свалилось. Внезапно передо мной забрезжила истина, и я, скрывая сердечную боль, принялся выпроваживать эту сумасшедшую, объясняя ей, что никто меня не обманывал, что мы с ним просто друзья, и что я знать не знал о приключении, о котором она сейчас столь
громко заявила.
-- Как? -- подхватила она, еще повышая голос, -- вы не знали, что это дитя обожает меня и проводит со мной целые ночи? Он удирает из Версаля и возвращается туда до рассвета! Я пережила ужаснейшие операции! Весь мой живот -- сплошные шрамы! И эти шрамы, да будет вам известно, он целует, он припадает к ним щекой и так засыпает!
Незачем останавливаться на кошмаре, в который вверг меня этот визит. Я получал телеграммы: "Прибыли Марсель" или "Выезжаем Тунис".
Встретились мы ужасно. Г. полагал, что его побранят, как напроказившего ребенка. Я попросил Марселя оставить нас одних и швырнул ему в лицо мисс Р. Он отпирался. Я настаивал. Он отпирался. Я сорвался на грубость. Он отпирался. В конце концов он признался, и я набросился на него с кулаками. Боль опьянила меня. Я бил, как озверелый. Держа за уши, я стукал его головой об стену. Из уголка его рта побежала струйка крови. В один миг я отрезвел. Захлебываясь слезами, я хотел поцеловать это бедное побитое лицо. Но наткнулся лишь на голубую молнию, тут же погашенную болезненно сомкнувшимися веками.
Я упал на колени в углу. Такая сцена до дна истощает силы. Человек становится как сломанная марионетка.
Вдруг я почувствовал на плече чью-то руку. Я поднял голову и увидел свою жертву: он не сводил с меня глаз, он лежал у моих ног, целовал мне пальцы, колени, всхлипывая и умоляя: "Прости, прости меня! Я твой раб. Делай со мной, что хочешь".
Передышка продолжалась месяц. Усталое и сладостное затишье после бури. Мы были словно георгины, которые никнут, напитанные влагой. Г. плохо выглядел. Он был бледен и часто оставался дома.
При том, что о сексуальных отношениях я могу говорить нисколько не смущаясь, какая-то стыдливость удерживает меня от описания мук, которые я способен испытывать. Так что посвящу им несколько строк, и довольно об этом. Любовь для меня изнурительна. Даже когда все спокойно, я боюсь, что этому покою придет конец, и тревога лишает его всякой сладости. Малейшая накладка уже означает провал всей пьесы. Невозможно не толковать все в худшую сторону. Ничего нельзя сделать, чтобы почва не уходила у меня из-под ног, когда всего-то и есть, что какой-то один неверный шаг. Ждать -- пытка; обладать -- тоже, из-за страха потерять.
Сомнения заставляли меня ночи напролет мерить шагами комнату, ложиться наземь, мечтать, чтоб пол подо мной провалился, провалился в бесконечность. Я давал себе слово молчать о своих опасениях. Стоило появиться Г., я изводил его колкостями и расспросами. Он молчал. Это молчание ввергало меня в бешенство или в слезы. Я обвинял его: он ненавидит меня, хочет моей смерти. Он слишком хорошо знал, что возражать бесполезно, что завтра все повторится сначала.
Это было в сентябре. Двенадцатое ноября -- дата, которую я не забуду до конца жизни. На шесть часов у нас было назначено свидание в гостинице. Внизу меня остановил хозяин и в величайшем смятении рассказал, что в наш номер явилась полиция, и Г. с большим чемоданом увезли в префектуру в автомобиле, где находились комиссар полиции нравов и агенты в штатском. "Полиция! --воскликнул я, -- но почему?" Я принялся звонить всяким влиятельным лицам. Те навели справки, и я узнал правду, которую около восьми часов подтвердил удрученный Г., отпущенный после допроса.
Он обманывал меня с одной русской, которая приучила его к наркотикам. Предупрежденная о грозящем ей обыске, она попросила его забрать к себе в гостиницу ее курительные принадлежности и запас порошка. Апаш, которого он взял в провожатые и которому доверился, тут же его и продал: это был полицейский осведомитель. Так узнал я сразу о двух предательствах самого низкого пошиба. Его жалкое состояние обезоружило меня. В префектуре он хорохорился и, заявив, что без этого не может, курил, сидя на полу, в течение всего допроса перед изумленными служителями закона. Сейчас от него остались одни ошметки. Упрекать я был не в силах. Я умолял его отказаться от наркотиков. Он отвечал, что сам этого хочет, но зависимость зашла слишком далеко и обратного пути уже нет.
На следующий день мне сообщили по телефону из Версаля, что его пришлось срочно отправить в клинику на улице Б. с кровохарканьем.
Он занимал 55-ю палату на четвертом этаже. Когда я вошел, у него едва хватило сил повернуть ко мне голову. Нос у него слегка заострился. Тусклым взглядом смотрел он на свои просвечивающие руки. "Я хочу признаться тебе в одной веши, -- сказал он, когда мы остались одни. -- Во мне , сосуществовали женщина и мужчина. Женщина подчинялась тебе; мужчина восставал против этого подчинения. Мне женщины не нравились, я волочился за ними, чтобы обмануть себя и доказать себе, что я свободен. Мужчина во мне, глупец и фат, был противником нашей любви. Я жалею об этом. Я люблю одного тебя. Когда поправлюсь, я стану другим человеком. Я буду повиноваться тебе, не бунтуя, и сделаю все, чтоб загладить зло, которое причинил".
Ночью я не мог уснуть. Под утро забылся на несколько минут, и мне приснился сон.
Мы с Г. были в цирке. Цирк этот превратился в ресторан, состоявший из двух небольших помещений. В одном из них певец у пианино объявил, что сейчас исполнит новую песню. Называлась она именем женщины, которая была законодательницей мод в 1900-м. Такое название при такой преамбуле в 1926 граничило с наглостью. Вот эта песня:
Весь Париж теперь салат:
Вышла зелень на парад.
Даже семена укропа -
Топы-топы -
По Парижу семенят.
Возвышающая сила сновидения делала эту бессмысленную песенку необычайно, небесно смешной.
Я проснулся, все еще смеясь. Этот смех показался мне добрым предзнаменованием. Не приснился бы мне, думал я, такой забавный сон, если бы положение было серьезным. Я забывал, что разум, изнемогший от страданий, порождает иногда самые забавные сны.
На улице Б. я уже открыл было дверь палаты, когда одна из медсестер удержала меня и холодно проинформировала: " 55-й из палаты выбыл. Он в часовне".
Как хватило мне сил повернуть обратно, спуститься по лестнице? В часовне какая-то женщина молилась около каменной плиты, на которой лежал труп моего друга.
Как оно было спокойно, это милое лицо, которое я некогда осыпал ударами! Но что это могло значить для него теперь, к чему было вспоминать об ударах, о ласках? Он больше не любил ни мать, ни женщин, ни меня -- никого. Ибо одна лишь смерть интересна мертвым.
В страшном моем одиночестве у меня не возникало мысли вернуться к Церкви: слишком это было бы легко -- принимать облатку, как лекарство, и заряжаться энергией от Святой Трапезы, слишком легко обращаться к небесам всякий раз, как теряешь то, что влекло тебя на земле.
Как запасной выход оставался брак. Но если я не мог надеяться жениться по любви, с моей стороны было бы бесчестно обманывать девушек.
В Сорбонне я одно время дружил с м-ль де С., которая нравилась мне своей мальчишеской повадкой и о которой я не раз говорил себе, что если бы мне пришлось жениться, я предпочел бы ее всякой другой. Я возобновил знакомство, стал бывать в Отейе, где она жила с матерью, и мало-помалу мы стали смотреть на женитьбу как на дело вполне возможное. Я ей нравился. Ее мать боялась, как бы она не осталась старой девой. Мы обручились без всяких затруднений.
У нее был младший брат, которого я не знал, поскольку он завершал свое образование в иезуитском колледже где-то под Лондоном. Он вернулся домой. Как не предугадал я новую хитрость судьбы, которая преследует меня, пряча под разными обличьями все то же предопределение? То, что нравилось мне в сестре, в брате ослепляло. С первого же взгляда драма стала мне ясна, как и то, что мирные услады по-прежнему не про меня. Я не замедлил убедиться, что брат этот, со своей стороны, многому научившись в английской школе, воспылал ко мне самой настоящей любовью с первого взгляда. Этот юноша обожал себя. Любя меня, он наставлял рога собственной особе. Мы стали тайно встречаться и пришли к тому, что было изначально предопределено.
Домашняя атмосфера наэлектризовалась враждебностью. Мы ловко скрывали свое преступление, но сама эта атмосфера тем более тревожила мою невесту, что она не подозревала причины. Постепенно любовь, которую выказывал мне ее брат, переросла в страсть. Быть может, за этой страстью скрывалась тайная жажда разрушения? Он ненавидел сестру. Он умолял меня взять назад свое слово, расторгнуть помолвку. Я тянул время, как мог. Я пытался добиться относительного спокойствия, которое могло лишь отсрочить катастрофу.
