Милан Кундера - Шутка
2 Владимир Клементис (1902-1952) - словацкий коммунист, политик, публицист и дипломат; по несправедливому обвинению был арестован и казнен. В 1963 году реабилитирован.
- Но именно это и кажется мне ужасным, - сказал я.
- Да, это не свидетельствует об их осведомленности. Но в этом их освобождение. Они не впустили в свое сознание наш мир. Отвергли его со всеми нашими идеями.
- Слепота сменила слепоту.
- Я бы не сказал так. Они внушают мне уважение. Я люблю их именно за то, что они совершенно другие. Они любят свое тело. Мы о нем забывали. Они любят путешествовать. Мы торчали на одном месте. Они любят приключения. Мы просидели жизнь на собраниях. Они любят джаз. Мы незадачливо имитировали фольклор. Они эгоистично заняты только собой. Мы хотели спасти мир. В действительности своим мессианством мы едва не уничтожили мир. Они же, хочется думать, своим эгоизмом спасут его.
10
Возможно ли? Король! Восседающая верхом фигура, окутанная в яркие цвета! Сколько раз я видел его, сколько раз я представлял себе его! Моя самая задушевная мечта! А теперь она превратилась в реальность, и вся ее задушевность вдруг исчезла. Это всего лишь разноцветный кокон, и я не знаю, что в нем. Но что же тогда есть задушевного в этом реальном мире, если не мой король?
Мой сын. Мой самый близкий человек. Я стою перед ним и не знаю, он ли это. Что же я тогда знаю, если не знаю даже этого? В чем же у меня есть уверенность на этом свете, если даже в этом ее нет?
11
В то время как Земанек пел хвалу молодому поколению, я смотрел на мадемуазель Брожову и, с грустью убеждаясь, что это красивая и симпатичная девушка, испытывал завистливое сожаление, что она принадлежит не мне. Она шла рядом с Земанеком, много говорила, поминутно брала его за руку, доверительно к нему обращалась, а я думал (как думаю из года в год все чаще), что со времени Люции у меня не было девушки, которую бы я любил и уважал. Жизнь насмехалась надо мной, послав мне напоминание о моей незадачливой судьбе как раз в образе любовницы человека, которого за день до этого я мнимо победил в гротескной сексуальной битве.
Чем больше мне нравилась девица Брожова, тем больше я постигал, до какой степени она во власти убеждений своих ровесников, для которых я и мои ровесники сливаемся в единую неразличимую массу, где все мы деформированы одним и тем же непонятным для них жаргоном, одним и тем же политизированным мышлением, одними и теми же тревогами (кажущимися трусостью или страхом), одними и теми же странными переживаниями из какого-то черного и для них уже далекого времени. Им уже нет смысла различать, кто из нас приумножал тяжесть этого времени, а кто подставлял собственное плечо, чтобы сбросить ее. Это неинтересно им, ибо сейчас история уже сама и без нас сбрасывает эту тяжесть (впрочем, ошибочно представлять себе, будто это без нас, но что из того - с нами или без нас, коль она сбрасывает ее явно не для нас, а именно для них).
В эту минуту я вдруг стал понимать, что сходство между мной и Земанеком таится не только в том, что Земанек изменился в своих воззрениях и тем приблизился ко мне, но что это сходство гораздо глубже и касается всей нашей судьбы: в представлении девицы Брожовой и ее ровесников мы были схожи даже в том, в чем непримиримо противостояли друг другу. Я вдруг почувствовал: если бы меня заставили (я бы противился этому!) рассказать девице Брожовой историю моего исключения из партии, она показалась бы ей далекой и чересчур литературной (ах да, тема, столько раз описанная во множестве плохих романов!), и в этой истории ей были бы одинаково противны и я, и Земанек, мои и его взгляды, моя и его позиция (обе одинаково уродливы). Я чувствовал, как над нашим спором, который я все еще ощущал современным и живым, смыкаются примиряющие воды времени, которые, как известно, сглаживают различия между целыми эпохами, тем более - между двумя жалкими личностями. И, однако, я отчаянно сопротивлялся тому, чтобы принять предложение о примирении, которое выдвигает само время; я ведь не живу в вечности; я заключен всего лишь в какие-то тридцать семь лет своей жизни и не хочу порывать с ними (как порвал с ними Земанек, коли так быстро подчинился образу мыслей тех молодых), нет, я не хочу отгораживаться от своей судьбы, не хочу разрывать связь со своими тридцатью семью годами, хотя они не что иное, как ничтожный и мимолетный отрезок времени, теперь забываемый, теперь уже совсем забытый.
И если Земанек, доверительно наклонившись ко мне, начнет говорить о прошлом и взывать к примирению, я отвергну его; да, я отвергну наше примирение, как бы о нем ни просили девица Брожова со всеми своими ровесниками и само время.
12
Усталость. Вдруг мне захотелось плюнуть на все. Уйти и перестать обо всем думать. Порвать с этим миром материальных вещей, которых не понимаю и которые дурачат меня. Существует же иной мир. Мир, в котором я чувствую себя дома. Там есть дорога, куст шиповника, дезертир, бродячий музыкант и мама.
И все-таки я пересилил себя. Я обязан, обязан довести до конца свою размолвку с миром материальным, вещным. Обязан дойти до самой сути ошибок и обманов.
Быть может, спросить кого? Может, конников? Выставить себя на посмешище? Вспомнилось сегодняшнее утро. Одевание короля. И вдруг я понял, куда надо идти.
13
"Король наш бедный, но очень честный", - снова кричали конники, продвинувшись на несколько домов дальше, а мы шли за ними. Спины коней, богато убранные лентами, спины голубые, розовые, зеленые и фиолетовые скакали перед нами, и вдруг Земанек, кивнув в их сторону, сказал мне: "Там Гелена". Я посмотрел в том направлении, но впереди мелькали все те же пестрые лошадиные тела. Земанек кивнул снова: "Там".
Наконец я увидел ее, частично заслоненную лошадью, и вдруг почувствовал, как краснею: форма, в какой Земанек указал мне на нее (обронил не "моя жена", а просто "Гелена"), явно говорила о том, что он знает о нашем знакомстве.
Гелена стояла на краю тротуара и в вытянутой руке держала микрофон: от микрофона тянулся шнур к магнитофону, который висел на плече у молодого человека в кожаном пиджаке, в техасах и наушниках. Мы остановились неподалеку от них. Земанек сказал (ни с того ни с сего и как бы между прочим), что Гелена великолепная женщина, что она не только все еще потрясающе выглядит, но и чертовски способная и что нет ничего удивительного, что мы нашли с ней общий язык.
Я чувствовал, как у меня горят щеки: Земанек сделал свое замечание вовсе не наступательно, напротив, он говорил весьма приветливым тоном, но что касается существа дела - сомнений не оставлял даже взгляд девицы Брожовой, которая смотрела на меня выразительно и улыбчиво, словно настоятельно желала выказать мне свою осведомленность и свою симпатию, если не прямо свое соучастие.
Земанек меж тем продолжал рассыпаться в небрежных похвалах по адресу своей жены, пытаясь дать мне понять (обиняками и намеками), что все знает, но что не усматривает в этом ничего досадного для себя, ибо в отношении Гелениной личной жизни он абсолютно либерален; чтобы придать своим словам беззаботную легкость, он указал на молодого человека, несшего магнитофон, и сказал, что этот парень (похожий, дескать, в этих наушниках на большого жука) вот уже два года отчаянно влюблен в Гелену и что я должен в этом смысле глядеть в оба. Девица Брожова засмеялась и спросила, сколько ему было два года назад. Земанек сказал; семнадцать, но для влюбленности это вполне подходящий возраст. Затем в шутку добавил, что Гелена, разумеется, на салагу не падка и что она вообще добродетельная дама, но что с этим малым шутки плохи: чем он незадачливей, тем яростней и не прочь пустить в ход кулаки.
Девица Брожова (в духе ничего не значащей шутливости) заметила, что я, пожалуй, одолел бы мальчишку.
- Не уверен, не уверен, - сказал Земанек, улыбаясь.
- Не забывай, что я работал на рудниках. С тех пор у меня крепкие мышцы. Мне хотелось тоже бросить что-то малозначительное, и я не сразу осознал, что этой репликой выхожу за рамки шутливого разговора,
- Вы работали на рудниках? - спросила девица Брожова.
- Эти двадцатилетние парни, - упорно держался своей темы Земанек, - если навалятся всем скопом, от них пощады не жди - кто им не по душе, как надо отделают.
- И долго? - спросила девица Брожова.
- Пять лет, - сказал я.
- А когда?
- Девять лет тому назад.
- Ну, так давно, ваши мышцы уже успели обмякнуть, - сказала она, желая поддержать шутливый тон разговора собственной шуточкой. Однако в эту минуту я действительно подумал о своих мышцах и о том, что они у меня совсем не обмякли, а напротив, все время в отличной форме и что блондина, с которым я тут разглагольствую, могу отвалять всеми существующими способами; но вот что самое важное и самое грустное: как бы я ни хотел вернуть ему старый долг, у меня нет ничего, кроме этих мышц.
Я снова представил себе, как Земанек обращается ко мне с добродушной улыбкой и просит забыть обо всем, что было между нами, и меня взяла оторопь: ведь просьбу Земанека о примирении поддерживают сейчас не только его мировоззренческое превращение, не только эпоха и ее лик с высоты птичьего полета, не только девица Брожова и ее сверстники, но и Гелена (да, все теперь стоят бок о бок с ним и против меня!), ибо Земанек, прощая мне прелюбодейство, тем самым покупает и мое прощение. Когда мне (в воображении) представилось это лицо вымогателя, заручившегося столь мощными союзниками, меня охватила такая жажда ударить его, что я просто увидел, как его бью. Вокруг сновали галдящие конники, солнце стояло роскошно-золотое, девица Брожова что-то говорила, а перед моим исступленным взглядом была кровь, стекающая по его лицу.
