Богова делянка - Луис Бромфилд
На Джонни напал страх, почти паника при виде такой глубокой старости, и он осторожно схватился за руку отца. «Она очень подвижна для столетней!» — сказал кто-то рядом, а кто-то другой прибавил: «Не будь ее, не было бы здесь и нас — ста восьмидесяти двух человек». Послышался нервный смешок, и вдруг в дальнем углу лужайки кто-то крикнул «ура», которое покатилось от группы к группе, подхваченное всеми. Сапфира обернулась с удивленным видом и встала, опершись на палку и поглядывая по сторонам. Постепенно до ее сознания дошло, в чем дело, и древнее лицо смягчилось. Она улыбнулась, подняла кверху свою палку с дружелюбным видом человека, знающего себе цену и привыкшего, чтобы его слушались, и потрясла ею в знак приветствия всем потомкам Эльвиры и Йорга. Кто-то затянул «Доброе старое время», и после того, как песня была спета, гости двинулись к столам.
Но потомков собралось больше, чем рассчитал достопочтенный Эбен, и кое-кому из дальних родственников пришлось пообедать прямо на траве под деревом, потому что мест всем не хватило.
Пир продолжался почти до сумерек, после чего Сапфира удалилась в гостиную, куда к ней стали приглашать по очереди избранных членов семьи. Она спросила, тут ли ее племянник Томас Уиллингдон, и, узнав, что Старик не приехал, послала за Джонни и его отцом. Войдя в гостиную, они застали ее сидящей в большом кресле, похожей на старенькую птицу в гнезде; она курила трубку — сын Эбен больше не разрешал ей курить сигары, за последнее время она стала рассеянной и оставляла дымящиеся окурки где попало.
Было в Старухе что-то суровое, испугавшее Джонни и заставившее его смущенно замедлить шаги. Когда они пересекли комнату, сын Эбен, сидевший рядом с ней, закричал ей в ухо: «Это сын и внук Томаса!» — и в старых темных глазах затеплилось понимание. С минуту она внимательно с ног до головы, как маленьких, осматривала стоявших перед ней отца и сына и затем спросила резким голосом: «А где твой отец?» — на что отец Джонни ответил, что Старик чувствует себя не очень хорошо и потому не смог приехать. Он сказал неправду, и старая Сапфира прекрасно это поняла.
— Впрочем, я никогда и не думала, что он приедет. Станет он себя для других беспокоить. Всегда был с заскоком, — заметила она.
Потом она взяла Джонни за руку и сказала:
— Ты таких старых никогда еще не видел, да, мальчик?
Но когда Джонни хотел ей ответить, он не смог произнести ни слова, и Старуха спросила нетерпеливо:
— Что с тобой? Язык, что ли, проглотил?
— Нет.
— Ну вот и хорошо! — и, повернувшись к отцу Джонни, спросила: — Ты помнишь моего отца Йорга?
Джеймс Уиллингдон ответил, что старый Йорг умер задолго до его рождения.
— И то правда! — сказала она. — Я и забыла, что ты из совсем зеленых. — И, отпуская их, прибавила: — Скажи Томасу, что ему все-таки следовало приехать. Ага, теперь я разобралась. Ты внук моей сестры Марианны. Вот уж дура была, прости господи.
Это был единственный раз, когда Джонни видел Сапфиру — ту самую девочку, которая бежала когда-то рядом с фургоном, следовавшим по горным перевалам от самого Мэриленда. Она родила четырнадцать детей, крепких, здоровых, доживших до глубокой старости. Она играла на рояле, и пела, и курила сигары. Она сколотила огромное состояние и до конца жизни отказывалась покинуть ферму, куда пришла совсем еще девочкой. За всю жизнь она ни разу не весила больше ста фунтов. Она прожила еще четыре года и до конца обращалась со своим сыном Эбеном, которому было восемьдесят шесть лет к моменту ее смерти, как с маленьким.
Помимо Старика, в городе жили еще две внучки Йорга и Эльвиры Ван Эссен, которые не присутствовали на клановом сборе у Сапфиры. Обе были старые девы. Собственно говоря, они были не просто старые, а древние — обе уже давным-давно достигли возраста, когда и девственность и пол перестали с ними ассоциироваться. Джонни казалось, что они живут вечно. Он знал, что с какого-то бока они приходятся им родней, но никто в семье не называл их кузина Зинобия или кузина Сюзан. Их всегда называли Зинобия Ван Эссен и Сюзан Уилкс — как будто родственники намеренно отгораживались от них.
Зинобия Ван Эссен — дочь Джекоба Ван Эссена и внучка вождя племени вайандотов — жила за Городом, по соседству с прочными серыми стенами центральной тюрьмы штата. Дом ее стоял в занимавшем акра два и совсем заросшем одичалыми цветами саду. Жимолость, глициния и вьющиеся розы заплели весь коттедж, похоронив замысловатые консоли. В одном углу сада находился крошечный овражек, затененный громадными ивами, на дне которого пробегал глубокий холодный родник. Поместье было обнесено нарядной деревянной оградой, которой тоже почти не было видно из-под жимолости и эпомеи, а недалеко от дома стояла застекленная беседка, где Зинобия сиживала иногда в жаркие дни. Куры, индюшки и утки толклись у крыльца; в миниатюрном пруду, пониже родника, плавали какие-то невиданные утки и гуси с ярким оперением и причудливыми хохолками, целые семейства кошек спали на солнышке у крыльца. В качестве охраны Зинобия Ван Эссен держала старую белую лошадь. Лошадь эта, по кличке Робин, никогда не знала седла или упряжи и прожила жизнь припеваючи, заменяя Зинобии сторожевого пса. При первом же скрипе калитки она неслась туда во весь опор, прижав уши и оскалив зубы, готовая разить врага. При оклике Зинобии настроение ее мгновенно менялось, она превращалась в миролюбивую старую клячу и трусила прочь щипать травку и цветы. Но Зинобия редко окликала свою клячу — чем старее она становилась, тем больше любила одиночество.
Сад Зинобии Ван Эссен был островком, затерявшимся среди тысячи с лишним акров приострожной фермы, на которой работали арестанты. Задолго до рождения Джонни власти штата постановили конфисковать клочок земли, принадлежавший Зинобии, и приказали ей переехать из своего коттеджа, но не на таковскую напали. Зинобия стояла на своих правах гражданки и владелицы частного имущества и в течение нескольких месяцев не выходила никуда из дома из страха, что, вернувшись, найдет его снесенным. Она затевала тяжбу за тяжбой, которые тянулись годами, и в конце концов власти штата, которым надоело это состязание, отступились и разрешили
