Филипп Эриа - Испорченные дети

- А это общественный сад? - осведомился один из шоферов, показывая на парк Монсо.

Я вздохнула с облегчением. Оказывается, вот в чем дело! А я вообразила бог знает что, чуть было не наговорила лишнего, желая убедить шоферов. Кажется, я достаточно успокоила их. Открывая ворота парка, я тем самым беру на себя всю ответственность... Глупо это им объяснять. Без сомнения, я считала их большими формалистами, чем они были на самом деле. Шоферы обменялись вопросительным взглядом. Свет задних фар освещал снизу наши лица. Перед вечером на всякий случай я заглянула в банк. Я открыла сумочку.

- Да, чуть не забыла... Очень прошу постараться сделать во время пути все, что в ваших силах. Я хочу, чтобы мы ехали без остановок. Мне говорили, что вы сменяетесь за рулем. Все равно, для вас это будет утомительно... Вот вам половина чаевых.

Я протянула каждому по крупной ассигнации. Они взяли деньги.

Когда носилки поместили в машину, они превратились в настоящую постель. Ксавье покойно лежал на ней, высокие края предохраняли его от падения. Я села рядом с ним. Нас заперли. Из предосторожности я запретила зажигать внутри машины верхнюю лампочку и даже ночник. Я взяла безжизненную руку, лежавшую рядом со мной поверх одеяла. Пульс бился.

Шоферы, сидевшие на переднем сиденье, ждали. Я махнула им рукой. Очевидно, они заметили мой жест, ибо я услышала, как, застучал, приглушенно зафыркал мотор. Машина плавно без рывка двинулась с места.

Несколько оборотов колес. Мы выбрались на авеню Ван-Дейка. Я отвела глаза от лица Ксавье и старалась теперь сквозь стекло машины разглядеть особняк Буссарделей.

Он был уже невидим. Исчез в темноте. Ни в одном окне не вспыхнул свет.

Вдруг четыре блестящие огненные точки возникли передо мной. Машина проходила под монументальными воротами, которые возвышаются на границе авеню Ван-Дейка и отгораживают этот мирок от всего остального мира. Четыре стеклянные шара на высоких металлических столбах мелькнули передо мной. Машина осторожно огибала угол улицы Курсель. Я оглянулась, мой взгляд притягивали эти четыре светящихся лика. Они приветствовали меня, когда я вернулась из Америки, теперь я покидала их. Они сияли мне в дни моей юности; они освещали ныне бегство и похищение.

Мы завернули за угол. Светящиеся шары переместились во мраке. Машина незаметно набирала скорость. Яркие точки стали совсем маленькими. Угол здания скрыл их от меня одну за другой: три, потом две, потом одна, потом ни одной.

2

Я покидала Париж, увозя с собой Ксавье, который еще дышал. В числе прочих предосторожностей я опустила все шторм, и свет в нашу машину проникал только сквозь них, в ровные промежутки, когда мы проезжали мимо уличных фонарей. Отогнув пальцем угол ближайшей шторки, я убедилась, что шофер благоразумно ведет машину по главным магистралям, поскольку в этот поздний час они были почти пустынны. Таким образом, мы избегали ненужных поворотов и остановок. Впрочем, я не ощущала хода машины; только прислушавшись к работе мотора, я поняла, что скорость переключается автоматически.

Расхваливая мне свой транспорт, хозяин фирмы не погрешил против истины. По Парижу мы ехали с установленной скоростью, а после Итальянских ворот водители набрали скорость и держали ее неизменно; тут только я оценила все преимущества свободной подвески. Я не почувствовала толчков на набережных; не почувствовала их и на мостовых парижских окраин. Точно такое же чувство полнейшего неведения испытала я лишь в каюте парохода, скользившего по невозмутимой морской глади, когда теряешь всякое представление о скорости; только выбежав на палубу или высунув руку в иллюминатор и ощутив силу ветра, выходишь из этого состояния и понимаешь то, что происходит. Я чуть приподняла штору; мимо проносились дома предместья, и, глядя, как они поспешно отступают назад - мы проезжали через еще освещенную фонарями зону, - я поняла, что машина делает пятьдесят, а возможно, и шестьдесят километров в час.

Я встревожилась. За Ксавье. Я отдавала себе отчет в том, что уже долгие часы я как бы витаю в ином измерении, где меня не могут коснуться ни усталость, ни горе; но тем не менее мой мозг работал вполне нормально и напомнил мне, что Ксавье еще дышит; пульс бился... Забыв безапелляционные высказывания врача, я чуть было не постучала в переднее стекло, чуть было не сняла трубку внутреннего телефона, связывавшего меня с кабиной шофера: пусть они едут медленнее. Но, положив руку на койку, я убедилась, что ее даже не трясет. Странная мысль пришла мне в голову: "Если бы Ксавье не находился в коматозном состоянии, если бы можно было еще что-то сделать для него, я сумела бы его напоить, дать ему ложку лекарства так что ни капли не пролилось бы",

Я с наслаждением рисовала бебе эту картину, которая самой судьбой уже была далеко отброшена назад.

Весна вступила в свои права. День занялся, когда мы достигли Пон-сюр-Ионн. В свете бледно-желтой зари я узнала маленький городок, который еще спал за закрытыми ставнями. А несколько минут назад я прочла на дорожном столбе название города, давно восхищавшее меня своим звучанием, Вильманош. Отправляясь на машине на юг, я никогда не забывала бросить взгляд на эти места, послать им мысленно привет. Сейчас я вновь проезжала мимо дорожных столбов, они, как знакомые вехи, отмечали мой путь. Шторку я не опустила.

Но ни разу я не бывала здесь в такой ранний час. Еще спал за своими древними воротами Вильнев-сюр-Ионн, спал Оксер. Авалон проснулся первым, и в Сен-Филибер де Турню нас встретило солнце, такое, каким оно бывает в десять утра. Мы проделали большой путь, уже давно на авеню Ван-Дейка обнаружили исчезновение умирающего, которого ночью тайком похитила сумасшедшая.

День начинал постепенно убывать, сокращаясь с каждым поворотом дороги.

Когда машина въехала в предместье Лиона, такая острая боль пронзила мне сердце, что я задохнулась. Я не могла дышать, я оцепенела, мне не удавалось овладеть собой. "Если бы хоть я могла заплакать, - думала я, мне было бы тогда легче взять себя в руки". Слез не было. Но когда, словно в озарении молнии, я увидела Ксавье таким, каким он ждал меня у матушки Брико, увидела его спокойное, загорелое, почти красивое лицо, его светлый взгляд и перевела глаза на это восковое, пепельное лицо с закрытыми веками, на запавшие щеки, словно их втягивала внутрь какая-то неведомая сила... я вдруг поняла, как бесповоротно покинул он эту землю, поняла, что напрасно я увожу с собой останки, которые тоже покинул Ксавье. Я со страхом протянула руку. Пульс бился.

Я плотно закрыла шторку, чтобы не видеть лионские улицы и набережные.

Тот из шоферов, который сейчас отдыхал, спросил меня по телефону, не хочу ли я сделать остановку и позавтракать. Когда я отказалась, он попросил у меня разрешения остановиться перед колбасным магазином.

- Я куплю сэндвичей для себя и моего напарника. А поедим мы по дороге.

Мы остановились, и нашу великолепную санитарную машину сразу облепила толпа зевак и ребятишек, которыми кишела улица в этот полуденный час. Я предпочла бы вообще не выходить из машины, не покидать Ксавье ни на минуту. Однако пришлось и мне сойти. Один из водителей вошел в магазин, другого я поставила на страже у дверцы машины и попросила позаботиться о том, чтобы кругом было по возможности тихо.

Когда я вернулась из заднего помещения лавки, водители уже сделали покупки. Мы тронулись в путь. Я отказалась от сэндвича, который мне предложили мои спутники, но, передумав, опустила переднее стекло, приняла от них термос с горячим кофе и выпила две полные кружки. Еще никогда в жизни мне не приходилось подвергать таким испытаниям свою физическую выносливость, и теперь я поняла, что вполне могу не думать о том, хватит ли мне сил, выдержат ли нервы. Десятки раз во время долгого путешествия я радовалась этому незаслуженному дару небес. В конце концов, я стала так часто щупать пульс Ксавье, что этот жест превратился в чисто маниакальный, как будто я хотела заклясть судьбу. Усилием воли я приказала себе считать пульс только через каждые полчаса. Когда прошли первые полчаса, я, повинуясь какой-то болезненной робости, решила подождать еще пятнадцать минут. Именно эти странности и доказывали всю глубину моего смятения. Когда прошли положенные пятнадцать минут, я снова дала себе четверть часа. Я просто не смела щупать пульс.

Машина катила по долине Роны. Но я не подняла шторку, которую опустила еще в предместьях Лиона. Мне больше не хотелось видеть сел, городов, через которые мы проезжали. Я не хотела вновь узнавать знакомую дорогу и знакомые места, не хотела производить в уме расчеты - сколько еще осталось до Гиера, не хотела больше подмечать признаки угасания Ксавье. Я умышленно старалась затянуть состояние неуверенности. В действительности я желала только как можно позже узнать, в каком состоянии я довезу Ксавье до мыса Байю. Я больше не справлялась ни со знакомой дорогой, ни со своими часами, ни с его пульсом: взвешенная где-то во времени и пространстве, я была теперь чем-то безнадежно инертным, прикованным к инертности Ксавье, была заключена в движущийся ящик, в болид, несущийся на полпути между жизнью и смертью.