Робер Мерль - Смерть - мое ремесло
- Да, конечно, этот неприятный запах... - он сделал легкий жест, - и все прочее, но у нас в Кульмхофе те же небольшие неудобства, уверяю вас...
Он вставил монокль, огляделся.
- Однако вы хорошо устроились... вы прекрасно устроились, сударыня... он бросил взгляд через стеклянную дверь в столовую... - О, я вижу, у вас резной буфет...
- Хотите посмотреть, штандартенфюрер? - предложила Эльзи.
Мы вошли в столовую, Кельнер остановился перед буфетом и долго рассматривал резьбу.
- Религиозные мотивы... - сказал он, прищурив глаза, - очень трогательно... еврейско-христианское представление о смерти... - Он сделал небольшой жест рукой. - И вся эта архаика... Конечно, смерть имеет значение, если допустить, как они, существование потусторонней жизни... Но какая законченность, мой дорогой! Какое мастерство!
- Это работа одного польского еврея, господин штандартенфюрер, - сказал я.
- Да, да, - заметил Кельнер. - Но у него все же, должно быть, есть в жилах немного северной крови. Иначе он не сумел бы создать такое чудо. Стопроцентные евреи не способны творить. Это уже доказано.
Он любовно провел своими холеными руками по резьбе.
- Да! - снова заговорил он. - Типичная работа заключенного... Они не знают, проживут ли еще хотя бы день, закончив свое творение... Поэтому смерть для них имеет значение... Они живут низменной надеждой...
Он поморщился, и я смущенно спросил:
- Вы считаете, господин штандартенфюрер, что я не должен был позволить еврею использовать религиозный сюжет?
Он обернулся ко мне и засмеялся.
- Ха-ха-ха! Ланг, - сказал он с лукавым видом, - вы и не подозревали, что ваш буфет вступает в такое противоречие с доктриной... - Он еще раз оглядел буфет, склонил голову и вздохнул. - Вам повезло, Ланг, с вашим лагерем. Среди такого большого количества заключенных, конечно же, должны быть и настоящие художники.
Мы сели за стол, и Эльзи сказала:
- Но я думала, штандартенфюрер, что у вас в подчинении тоже лагерь.
- С той разницей, - ответил Кельнер, развертывая салфетку, - что у меня нет, как у вашего мужа, постоянных заключенных. Они все у меня... - он криво усмехнулся, - транзитом.
Эльзи удивленно взглянула на него, а он продолжал:
- Надеюсь, вам не очень недостает родины-матери, сударыня? Польша тоскливый край, не так ли? Но это, будем надеяться, скоро кончится. Наши войска продвигаются так стремительно, что уже недалек тот день, когда мы будем на Кавказе. Война не затянется.
- На этот раз мы покончим с ними до зимы, - сказал я. - Все здесь так думают.
- Месяца через два, - поддакнул Кельнер.
- Еще немного мяса, штандартенфюрер? - предложила Эльзи.
- Нет, благодарю вас, сударыня. В мои годы... - он усмехнулся, - надо уже следить за своей фигурой.
- О! Вы еще молоды, штандартенфюрер, - любезно возразила Эльзи.
Он повернулся к окну.
- Вот именно, - сказал он меланхолично, - я еще молод...
Наступило молчание, потом он заговорил снова:
- А что вы будете делать после войны, Ланг? Надо надеяться, лагеря не всегда будут.
- Я хочу попросить у рейха клочок земли где-нибудь на востоке.
- Мой муж, - сказала Эльзи, - был фермером полковника барона фон Иезерица в Померании. Мы обрабатывали небольшой клочок земли и занимались коневодством.
- Вот как! - сказал Кельнер, вынимая монокль и кидая на меня многозначительный взгляд. - Сельское хозяйство! Коневодство! Вы мастер на все руки, Ланг.
Он повернулся к окну, и мы снова увидели его строгий, благородный профиль.
- Это очень хорошо, - с важностью сказал он, - это очень хорошо, Ланг. Рейху будут нужны колонисты, когда славяне... - он усмехнулся, - исчезнут. Вы будете... как это выразился рейхсфюрер... образцовым немецким пионером в восточных провинциях. Впрочем, - добавил он, - если не ошибаюсь, он сказал это именно о вас.
- Правда? - с заблестевшими глазами спросила Эльзи. - Он так сказал о моем муже?
- Да, сударыня, - любезно подтвердил Кельнер. - Помнится, речь шла именно о вашем муже. Теперь я даже уверен, что о нем. Рейхсфюрер - хороший судья.
- О! - воскликнула Эльзи. - Я очень рада за Рудольфа! Он так много работает и такой добросовестный во всем!
- Полно, Эльзи! - заметил я.
Кельнер засмеялся, с умилением взглянул на нас и поднял к небу свои холеные руки.
- Как приятно снова очутиться в настоящей немецкой семье, сударыня. - И меланхолично добавил: - Сам я холостяк, не было, так сказать, призвания, но в Берлине у меня женатые друзья. Совершенно очаровательные...
Он оборвал себя на полуслове. Мы встали из-за стола и перешли в гостиную пить кофе. Это был настоящей кофе, полученный Хагеманом из Франции. Он дал один пакет Эльзи.
- Поразительно! - воскликнул Кельнер. - Вы здесь, в Освенциме, неплохо живете, как сыр в масле катаетесь. Жизнь в лагерях имеет и свои положительные стороны... Если бы только здесь не было... - он брезгливо поморщился, - всех этих уродств.
Он сосредоточенно помешал ложечкой в чашке.
- Вот в чем недостаток лагерей - уродство! Я пришел к этой мысли сегодня утром, Ланг, когда вы мне показали особую обработку. Все эти евреи...
Я торопливо прервал его.
- Извините, господин штандартенфюрер... Эльзи, ты не сходишь за ликерами?
Эльзи удивленно взглянула на меня, встала и вышла в столовую. Кельнер не поднял головы. Он все еще мешал кофе ложечкой. Эльзи не прикрыла за собой дверь, и она осталась полуоткрытой.
- Какие они все уродливые! - продолжал Кельнер, глядя в чашку. - Я хорошо разглядел их сегодня, когда они входили в газовую камеру. Какое зрелище! Какая отталкивающая нагота! В особенности женщины...
Я с отчаянием глядел на него. Но он не подымал глаз от чашки.
- И дети... эти худые... обезьяньи мордочки... не больше моего кулака... Действительно, они выглядят жутко... А когда началось отравление...
Я посмотрел на Кельнера и с ужасом перевел взгляд на дверь. Меня бросило в пот. Я не в состоянии был произнести ни слова.
- Какие отвратительные телодвижения! - продолжал он медленно, машинально мешая кофе ложечкой. - Настоящая картина Брейгеля! За одно это уродство они заслуживают смерти. И подумать только... - он усмехнулся, подумать только, после смерти они пахнут еще хуже, чем живые!
Я решился на дерзость - коснулся его колена. Он вздрогнул, я наклонился к нему, кивком указал на неплотно закрытую дверь и быстро шепнул:
- Она ничего не знает.
Он разинул рот и на мгновение, пораженный, замер. Он даже перестал мешать ложечкой свой кофе. Наступило молчание, и именно молчание-то было хуже всего.
- Брейгель, - с фальшивым оживлением снова заговорил он, - вы знаете Брейгеля, Ланг? Не старика Брейгеля... не того, а другого... адского Брейгеля, как его называли... Вот именно адского, потому что он изображал ад...
Я уставился в свою чашку. Послышались шаги, стеклянная дверь хлопнула, и я с трудом заставил себя не поднять глаза.
- Представьте себе, он любил изображать ад, - нарочито громко продолжал Кельнер, - он обладал каким-то особым талантом в изображении жуткого...
Эльзи поставила поднос с ликерами на низенький столик, и я сказал с подчеркнутой приветливостью:
- Спасибо, Эльзи.
Наступило молчание, Кельнер украдкой взглянул на меня.
- О-о! - сказал он наигранным тоном. - Еще что-то вкусное! И даже французские ликеры!
Я с трудом пробормотал:
- Это подарок гауптштурмфюрера Хагемана, господин штандартенфюрер. У него друзья во Франции.
Как я ни старался, голос мой прозвучал неестественно. Я исподлобья взглянул на Эльзи - глаза ее были опущены, лицо не отражало ничего. Разговор снова заглох. Кельнер взглянул на Эльзи и сказал:
- Прекрасная страна - Франция, сударыня.
- Коньяку, штандартенфюрер? - бесстрастным голосом спросила Эльзи.
- Только немного, сударыня. Коньяк надо смаковать... - он поднял руку, - как французы. Медленно, маленькими глотками. Наши дубы, небось, глушат его там стаканами.
Он засмеялся, как мне показалось, через силу, затем взглянул на меня, и я понял, что ему не терпится уйти.
Эльзи налила Кельнеру коньяку, потом до половины наполнила мою рюмку.
- Спасибо, Эльзи, - поблагодарил я.
Она не подняла головы. Снова наступило молчание.
- У "Максима" 1, - нарушил его Кельнер, - подают коньяк в больших рюмках, расширяющихся у основания... вот таких...
1 Фешенебельный ресторан в Париже.
Он обрисовал в воздухе двумя руками форму рюмки. Никто не реагировал на его рассказ, и он смущенно продолжал:
- Замечательный город Париж, сударыня. Должен признаться... - он усмехнулся, - что я иногда завидую господину Абецу...
Он поговорил еще несколько минут о "Максиме" и Париже, затем встал и откланялся. Я заметил, что он даже не допил свой коньяк. Мы оставили Эльзи в гостиной, я вышел вместе с Кельнером и усадил его в машину.
Машина тронулась, и я пожалел, что не захватил фуражку - я бы тоже уехал.
Медленно поднявшись на крыльцо, я толкнул входную дверь и бесшумно прошел в коридор. С удивлением я заметил, что фуражки моей на столике нет.
