Эльмира Нетесова - Женатые холостяки
Сжимается от боли сердце матери, так хочется закричать:
— Сынок! Ты ли это? Или подменила тебя беда? Почему она оказалась сильнее моих молитв, или не услышали небеса?
— Мама! Я живой! Я вернулся к тебе, родная! Многие не дождались своих. О чем ты плачешь? Ведь я с тобой! Ты одна на земле молилась, верила и дождалась…
— Мальчонка мой, сынок! Слава Богу, что ты дома. Всегда в сердце и душе носила тебя. А теперь дождалась. С приездом, родной! — плакала и смеялась от счастья.
Пашка целый месяц заново привыкал к дому. Он спал у окна под открытой форточкой, каждую неделю парился в баньке вместе с соседским стариком Трофимычем. Тот приносил со своего чердака два березовых веника и жбан холодного клюквенного кваса. Дед рассказывал Пашке, как он воевал с немцами под Орлом, как освобождал Прибалтику, а потом брал Берлин.
— Ну, что тебе скажу, сынок, ни одна война не бывает права и самое плохое в ей, што много люду гибнет. Мужиков! От того лишь вдовы да сироты множатся. Каково им, горемычным, удержаться? А и спробуй-ка вот в живого человека стрельнуть, ежли я до войны ветеринаром работал. Ни единую скотину не обидел. А тут стрелять. У меня руки собачьим хвостом тряслись. Стрелял, зажмурясь. Куда деваться, приказали, иначе самого, как собаку, за трусость порешили б. Ить мы враз узнали, что немцев на войну тоже супротив воли погнали, и тоже необстрелянных. И так же по приказу. То-то и оно, что живое в свет для жизни выкатывается. Немец он или чеченец, или русский, всем Создатель дал одно на всех небо и землю, подарил души. Чего не хватает? Живи и радуйся. Так нет! Каждому червяку охота летать в небе выше голубя. И хоть знает, что не дано, из шкуры лезет вон, чтоб доказать, будто он тоже чего-то стоит. От того тужится, пыжится и всех вкруг себя глумит. Я это к чему, да про то, что путний человек вражду и войну не развяжет. Людей пожалеет, об них подумает и пощадит. Чтоб не было в свете таких бедолаг как ты. Глянь, у тебя и нынче сердце заклинивает и нечем дышать. Все от того, что глубоко беда засела. Клещами в душу вцепилась. Попробуй, оторви. А кто загнал ее в середку, и не только тебе, а многим? Оглумили люд, а вы и попались. Судьбами и жизнями своими поплатились за наивность, как и мы в свое время.
— Трофимыч! Я с тобой не согласен! Неужели ты считаешь, что я в плену провел три с половиной года правильно, за свою дурь и наивность? Меня держали хуже, чем собаку. О них не забывали заботиться, а я спал на голой земле и в дождь, и в мороз. Я ничего плохого не сделал тем людям. А надо мной издевалась вся семья. Сколько таких пленников умерло? А разве я в ответе за погибшего брата хозяина? В таком случае, кто ответит за наших, за моих друзей? Его брата убили за то, что был бандитом. Мирных не трогали, им даже помогали и защищали, я о том знаю лучше других! Наших людей брали в заложники и требовали выкуп. Когда не могли откупиться, заложников убивали. А ведь они не были военными! Среди
заложников случались дети и женщины. Но и их не щадили. Так что, по-твоему, эти люди в чем-то виноваты? Нет, Трофимыч, человек, коли он озверел, не должен жить среди прочих. Место зверя — в клетке! — злился Павел:
— У меня не только годы и здоровье, но и семью отняли! Я за это не обязан потребовать свое? Он за брата мстил, а кто за меня с него спросит? Всю жизнь изувечили! Ты не представляешь, что такое пережить чеченский плен, потому, не тебе судить. За свое никогда не прощу! — возмущался Павел и торопливо покидал баню, не желая больше говорить и видеться с дедом. Он ненавидел всех, кто думал о войне так, как Трофимыч. Именно потому рисовал ее, рассказывал о ней в картинах.
Их рассматривали горожане, иногда расспрашивали художника, почему плачет над могилой невеста? Девушке сочувствовали, но картину не покупали. Зачем приносить домой чужое горе, от своих бы неприятностей избавиться? А Павел не останавливался. Он рисовал детей-сирот, малышей-калек, жен, ставших вдовами, матерей, чьих сыновей отняла война. Проводы в Чечню и возвращение домой в гробу не сходили с его картин.
Люди, разглядывая Пашкины работы, поневоле пятились от них в ужасе. Они все понимали, сочувствовали, но ни у кого не возникало желания приобрести картины.
— Пашка! Мы тоже прошли эту войну. Ну, скажи, зачем дергаешь за нервы снова и возвращаешь в день вчерашний каждого из нас? Ты не задумываешься, от чего не приходим к тебе домой, чтобы поздравить с днем рожденья? Да потому, что ты у себя устроил музей войны!
— Зачем мучаешь мать? Или мало пережила, ожидая из плена тебя, отморозка! Хоть ее пожалей. Все стены дома кричат о войне. Сколько проживете с такою памятью? — не понимали человека друзья.
Они рисовали совсем иные картины. Их покупали. Но Павла не огорчали неудачи и невезение. Он продолжал свое, друзья устали переубеждать и молча отходили от человека. Иные навсегда покидали мужика, сочтя его чокнутым.
Павел общался с друзьями, с людьми, но жил сам по себе, не слушая ничьих советов, оставался со своим прошлым один на один.
Его мать, не разбираясь в искусстве, ничего не говорила сыну. Она молча смотрела на новые работы Павла и отходила от них тихо. Женщина не любила эти картины, но боялась сказать о том вслух, чтобы не обидеть человека. Она ждала, когда сын оживет, отойдет памятью от войны и плена, встретит хорошую женщину, женится и заживет обычной человеческой жизнью, без срывов и потрясений.
Вот так и случилось, что друзья, решив окончательно встряхнуть Павла, уговорили его пойти в Дом творчества на юбилейный вечер известных людей.
Пашка долго отказывался. Но друзья оказались настырными. Убедили, уговорили человека и тот согласился.
— Ты познакомишься с большими людьми. Возможно, их заинтересуют твои работы. Это будет большим успехом. Не упусти шанс…
Но никого не заинтересовал скучный, серый человек, так похожий на случайно залетевшего воробья. Он изредка смотрел по сторонам, ни с кем не знакомился, не общался, его никто не заинтересовал. И вдруг в антракте Павел вышел в фойе, взял в буфете чашку кофе, отошел к окну, а вскоре к нему подошла молодая женщина, тоже с чашкой кофе и спросила робко:
— Можно мне рядом с вами встать, здесь спокойнее?
— Пожалуйста! Я тоже от толпы ушел. Тут свое затишье. Это, знаете, как в лесу, когда из бурелома выходишь на поляну. А там такая благодать, море солнца и цветов, пенье птиц и запах леса, короче,
свой рай. И пусть полянка с пятачок, зато душу успокоит. Маленькая полянка как незаметный человек, радует того, кто вовремя ее приметит…
Женщина внимательно посмотрела в глаза человека, тихо улыбнулась. Вскоре они познакомились, и Лариса после антракта села рядом с Павлом.
Они уже не видели и не слышали никого вокруг. Говорили без умолку сразу обо всем. Неудивительно, что после вечера Павел пошел проводить женщину домой.
Друзья, увидев это, насказано обрадовались. А Павел с Ларисой шли как во сне, не видя никого вокруг.
Человек уже в тот вечер рассказал о себе все без утайки:
— Художник? И столько лет мук, а сколько бед вынес! Это никому не под силу! — сочувствовала женщина. И Павел беспрепятственно взял ее под руку. Они невольно замедлили шаг.
Женщина внимательно слушала. Ей было страшно, она искренне жалела Павла и тот это почувствовал.
О себе Лариса успела рассказать немногое. Да Павла и не интересовала жизнь скрипачки из театра. Она ему пришлась по душе. Умела слушать, не перебивая, не задавала пустых и глупых вопросов, шла с ним по улицам, не оглядываясь по сторонам, ее никто не окликал, и женщина ни на кого не обращала внимания.
— Вы не художница! Но, как музыкант, близки мне по духу. Творческие люди всегда вроде родни. С ними интересно общаться. Когда будет время и настроение, я обязательно покажу свои картины. Они, это я, мое продолжение, вернее, моя суть. Если захотите узнать меня получше, обязательно взглянете на работы. В них я без прикрас, весь как есть!
— Обязательно посмотрю, непременно воспользуюсь приглашением, — пообещала Лариса. И вскоре Павел привел ее домой, познакомил с матерью, показал картины.
Женщина рассматривала их молча. Не ругала и не хвалила. Трудно было определить, какое впечатление они произвели на нее.
— Не понравились? Страшные? — спросил, не дождавшись отзыва.
— Они слишком личные! Вы показали свою душу, с ее болью, с пережитым.
— Лариса, ты все верно и точно подметила. К сожалению, это не до всех дошло. Многие считают, что в моих работах нет жизни!
— Зато есть правда, на какую нельзя закрывать глаза.
— Говорят, что она никому не нужна. Ведь война закончилась.
— Пока жива память…
— Об этом мало кто думает. Мои картины не хотят покупать для дома.
— Варятся в собственных бедах. Они подчас не легче твоих картин.
— А что может быть хуже? — удивился неподдельно Павел.
— Бывает всякое! Знаешь, я была совсем наивной девчонкой, когда не стало отца. Он поплатился за частушку, какую спел в теплой компании. Она о Брежневе, весь город ее знал. И хотя вовсе не отец сочинил, ответил за нее именно он. И не как-нибудь, не сроком отделался, а конкретно, жизнью поплатился. Не вернулся домой. Выходит, был в той компании кто-то, кого тогда называли стукачом или сексотом. Вот и доложил, довел до сведения комитета госбезопасности. Отца вскоре забрали. Он больше не вернулся в семью. Мать пыталась узнать о нем, но ей посоветовали не засвечиваться и не интересоваться мужем, чтоб не получить еще больших неприятностей. Сколько лет прошло, она все ждет его, хотя, говоря честно, ждать давно некого. Мы это понимаем, — вздохнула Лариса трудно.
