Александр Борин - Крутые повороты
На улице было жарко, пыльно.
Рядом по булыжнику грохотала телега.
Обождав, пока утихнет стук колес, Ломоносов спросил:
— Простите, не тот ли вы Гаккель, зять писателя Глеба Ивановича Успенского?
— Тот самый, — сказал Гаккель.
— Припоминаю, — сказал Ломоносов. — Лет десять назад о вас немало писали газеты.
Гаккель кивнул равнодушно:
— Да, писали.
Они помолчали.
— Если не ошибаюсь, — спросил Ломоносов, — вы никогда прежде не занимались железнодорожным транспортом?
Юрий Владимирович старался вспомнить сейчас, что же именно десять лет назад заставило газеты заговорить о Гаккеле… Кажется, упоминалось, что он строил на реке Лене гидроэлектростанцию, увлекался золотоискательством, пускал первый петербургский трамвай, разорился на отечественных аэропланах… Именно это, кажется, и сделалось поводом той самой газетной шумихи…
— Совершенно верно, — сказал Гаккель. — Железнодорожным транспортом я прежде никогда не занимался.
Они молча прошли несколько шагов.
— Простите, тогда не понимаю, — сказал Ломоносов. — С чем связано ваше присутствие на коллегии Наркомпути? Какое отношение вы имеете к локомотивам?
Они остановились у перекрестка, пропуская извозчичью пролетку.
— Видите ли, — сказал Гаккель, — две недели назад я представил в Наркомпуть свои проект тепловоза.
— Вы?
— Да, — сказал Гаккель.
Ломоносов шел медленно, тяжело, руки заложив за спину.
— Яков Модестович, — сказал он, — я апеллирую к вашей совести. Окончательно погубить тепловозное дело могут сегодня прежде всего дилетанты… Дилетанты сегодня опаснее, чем прямые недруги, недоброжелатели, консерваторы… Я апеллирую к вашему здравомыслию, Яков Модестович…
Гаккель не рассердился. Он рассмеялся и печально сказал:
— В дилетантство я не верю, Юрий Владимирович… Любвеобилие — не позор… Несколько собольих шуб иметь в одной жизни — много. А распинать себя на нескольких разных крестах человек может… Этой радости никто у меня не отнимет…
«Как голому цилиндр…»О жизни Юрия Владимировича Ломоносова читатель в общих чертах уже знает. Настало время рассказать и о необычной судьбе Якова Модестовича Гаккеля.
…Прадед его был не то лекарем, не то барабанщиком двунадесятиязычной наполеоновской армии. В России он женился на француженке, но прихотью судьбы оказался с ней не в родном Париже, а, совсем наоборот, в Восточной Сибири. И здесь внук наполеоновского солдата, Модест Васильевич Гаккель, в один морозный и вьюжный день женился на дочери якутки и русского купца Стефаниде Яковлевой.
Об этой свадьбе долго потом сплетничали злые языки. Рассказывали, будто Модест Васильевич собирался жениться не на Стефаниде, а на ее младшей сестре, но оборотистый купец Яковлев, знающий цену всякому товару, привел под венец старшую Стефаниду, закутав ее, чтобы не узнал суженый, в дорогую, за двадцать три рубля, оренбургскую шаль.
Наверное, сплетники все про это врали, потому что жизнь Модеста Васильевича со Стефанидой Яковлевой сложилась удачно, и 9 мая 1874 года священник кладбищенской церкви города Иркутска Михаил Успенский в присутствии крестного; отца генерал-майора Иванова и крестной матери купеческой вдовы Аксеновой окрестил сына инженера-капитана Гаккеля — раба божьего Якова.
Я его представляю себе по гимназическим фотографиям: узкоглазый, насмешливый, некрасивый, кого-то передразнивая, подбоченясь, он стоит в кругу большой семьи, живот прикрыл круглой гимназической фуражкой.
После пятого класса его выгнали из кронштадтской гимназии отец в это время строил в Кронштадте береговые сооружения, — выгнали за равнодушие к библейским потомкам Агари и Авраама и за неосведомленность в подробностях Грюнвальдского сражения.
Отец посадил сына на извозчика и отвез на пансион в Первое петербургское реальное училище.
Позже в Петербургском электротехническом институте он числился в студентах, подающих изрядные надежды, увлекался лекциями Хвольсона, Скобельцына, Шателена и особенно профессора Миткевича, но на последнем курсе, летом 1896 года, его опять исключили. Агарь и Авраам на сей раз были ни при чем, ему инкриминировали студенческую кассу взаимопомощи, вместо десятирублевых ассигнаций распространявшую оттиснутый шрифтом Лахтинской типографии манифест Карла Маркса: «Призрак бродит по Европе…»
Гаккеля отчислили из института и арестовали. Взяли его в Москве, на студенческой практике. Он был приставлен к господину Краузе освещать электричеством Курский вокзал. Утром, постучавшись, в кабинет Краузе вошли два жандарма. Они были вежливые и глупые, совсем неопытные. Гаккель сказал им, что ради пользы общественного дела до ареста ему надо отчитаться перед господином Краузе в проделанной работе. Старший жандарм согласился: «Извольте», терпеливо уселся на диван, и Гаккель успел попросить господина Краузе телеграфировать в Петербург матери. Краузе телеграфировал, и Саша Успенский, сын писателя Глеба Ивановича Успенского, главный партнер Гаккеля по кассе взаимопомощи, поторопился вынести из петербургской квартиры Гаккелей шрифт Лахтинской типографии, всего Маркса и прокламацию собственного сочинения: «Рабские цепи самодержавия лишают Россию прогресса и просвещения…»
Но в Москве, на студенческой квартире, среди учебников и любовных писем, в книжке «Хитрая механика» полиция нашла пачку недвусмысленных листовок.
В части есаул велел Гаккелю раздеться догола. Гаккель, улыбаясь, глядел, как есаул перетряхивает его белье, посочувствовал:
— Тяжелая, господин есаул, у вас профессия. Брезгливых в есаулы, наверное, не берут?
В Петербурге его посадили в одиночку на Шпалерной. Полковник Шмаков предупредил, что продержит его на Шпалерной, пока господин Гаккель не укажет, где находится на хранении шрифт Лахтинской типографии, и не назовет лиц, доставлявших ему нелегальную литёратуру.
Но через полгода его неожиданно освободили..
Много позже он узнал, что обязан этим покойному императору Александру Павловичу: полицейская история совпала с присвоением Петербургскому электротехническому институту августейшего имени императора, и директор института генерал Качалов счел неудобным для репутации заведения сам факт исключения студента и его ареста по политической 250-й статье Уложения о наказаниях.
Качалов лично посетил начальника губернской жандармерии господина Севастьянова, и тот признал возможным освободить Гаккеля из-под стражи и впредь до разрешения дознания отдать его под особый надзор полиции.
Гаккель возвратился в институт и очень увлекся перемоткой сериес-машины Сименса на шунтовое возбуждение.
В мае 1897 года они окончили институт. У Елисеева на Невском купили дюжину полубутылок шампанского и камчатских крабов. На квартире у Гаккелей отпраздновали окончание института, хором пели: «А последний наш тост мы подымем за Русь…» Гаккель рассказывал хорошенькой Ольге Успенской, Сашиной сестре, про профессора Миткевича и шунтовое возбуждение сериес-машины Сименса. Но в двенадцать у парадной двери сильно позвонили. Горничная испуганно позвала молодого барина. Яков вышел, и в прихожей околоточный ему вручил предписание, высылка в Пермскую губернию на пять лет.
Гаккель вынес околоточному бокал шипучего, тот снял фуражку и выпил за здоровье и благополучие господина студента.
— Сегодня мы пьем за русских инженеров, — сказал Гаккель.
В Перми, в вагоне пригородного паровика, Гаккель случайно познакомился с ссыльным народовольцем бухгалтером Харитоновым, и тот сказал Якову Модестовичу, что управляющий господин Грауман обласкал бы инженера, согласного приехать в Бодайбо, на Ленские прииски.
В Перми тянулась однообразная мерзкая жизнь, а в Бодайдо, по словам бухгалтера Харитонова, жил драгоценный народ — авантюристы.
Гаккель телеграфировал управляющему Грауману, и тот подтвердил, что он обласкает электрика, сумеющего поставить на реке Бодайбо гидростанцию, три машины по двести сил, спроектированные фирмой «Шукерт и Гольцерн».
Жандармское управление не возражало против переезда ссыльного Гаккеля из Перми на Ленские прииски: Ленские прииски — не Санкт-Петербург, всякий здравомыслящий политический норовит перебраться поближе к русским столицам, а господин Гаккель желает ехать на край света, ну что ж, это не возбраняется, пусть едет.
То были интересные, разнообразные, почти счастливые пять лет бодайбинской ссылки. Он поставил на Бодайбо одну из первых в России гидроэлектростанций, изучил повадки слабого течения и коварного донного льда — шуги, перекроил русло канала, он вообще хитрил и фантазировал сколько хотел, кладку канала вел без цемента, камни клал по живому мху, сооружение действовало летом и зимой, золотоискатели больше не прятали породу до зимы в отвалах, а преспокойно мыли золото в трескучие, пятьдесят градусов по Реомюру, морозы.
