Амброз Бирс - Избранные произведения
Призрак Сайласа Димера не проявлял к ним ни малейшего интереса, как будто его это совершенно не касалось.
Почему вдруг сразу все - мужчины, женщины, дети, даже собаки одновременно рванулись к дверям лавки, никто потом не помнил. В дверях возникла давка - каждый хотел быть первым, но в конце концов они выстроились в очередь и шаг за шагом продвигались вперед. Благодаря какому-то духовному или физическому чуду зеваки превратились в действующих лиц, зрители стали участниками спектакля, сцену заполонила публика.
И все это происходило при ярком свете, на глазах у единственного человека, оставшегося на другой стороне улицы, - на глазах у банкира Алвана Крида. Он ясно видел все странности, которые там творились, для тех же, кто находился внутри, вокруг царил кромешный мрак. Каждый, кто оказывался в лавке, словно внезапно лишался зрения и рассудка. Люди кружили наугад, пытаясь пробиться наружу через толпу себе подобных. Они суетились, пихались локтями, иногда даже пускали в ход кулаки, падали, их топтали ногами, а они поднимались и, в свою очередь, топтали других. Они хватали друг друга за одежду, за волосы и бороды - вели себя совершенно по-скотски. Раздавались ругательства и проклятия, люди осыпали друг друга непристойной бранью. Когда Алван Крид увидел, что последний человек переступил порог, сделавшись участником этого кошмарного действа, свет на сцене внезапно погас, и для Алвана Крида все стало таким же черным, как и для тех, кто был внутри. Тогда он повернулся и ушел.
Наутро новая толпа зевак собралась у лавки. Частью она состояла из тех, кто сбежал ночью, но при солнечном свете опять осмелел, а частью из тех, кто с раннего утра зарабатывает себе на хлеб насущный. Лавка была открыта и пуста, но на полу, стенах, мебели оставались клочья одежды и пучки волос. Хиллбрукское воинство каким-то образом выбралось наружу и разбрелось по домам. Бойцы принялись залечивать раны. Каждый клялся, что всю ночь провел дома, в постели. На пыльной конторке лежала счетная книга. Записи, сделанные димеровским почерком, оканчивались шестнадцатым июля. Кувшин сиропа, проданный Алвану Криду, в ней не значился.
Вот и вся история. Правда, когда страсти улеглись и разум снова обрел свои неотъемлемые права, жители Хиллбрука признали, что ввиду честного и мирного характера первой же сделки, совершенной в новом качестве, Сайласу Димеру, покойнику, вполне можно было дозволить торговлю на старом месте и обойтись без уличных беспорядков. К каковому мнению местный летописец, из чьих неопубликованных трудов мы и почерпнули эти факты, полностью присоединяется.
КАК ЧИСТИЛИ КОРОВУ
У моей тети Пейшенс, которая жила на маленькой ферме в штате Мичиган, была любимая корова. Пользы от этого существа было мало, ибо вместо того, чтобы хоть в малом количестве дарить людям молоко и телятину, она всецело сосредоточилась на искусстве брыкания. Она брыкалась целыми днями и поднималась среди ночи, чтобы лишний раз взбрыкнуть. Она взбрыкивала на все подряд: на кур, свиней, столбы, камни, на пролетающих птиц и на рыб, выпрыгивающих из воды; для этой демократичной и лишенной предпочтений скотины все были равны и все одинаково достойны взбучки. Корова тети Пейшенс была подобна библейскому Тимофею(1), который "немало смертных в небеса вознес"; хотя, как выразился поэт более позднего времени, нежели Драйден, она делала это "немного чаще и куда сильней". Любо-дорого было смотреть, как она расчищает себе дорогу через густонаселенный скотный двор. Молниеносно чередуя удары задней правой и задней левой, она порой добивалась того, что в воздухе находилось сразу несколько единиц домашней живности.
Поражало не только количество, но и качество ее ударов. Куда там прочим коровам-дилетанткам, для которых искусство брыкания не стало делом жизни и которые брыкаются, так сказать, "на глазок". Раз я видел, как она стояла посреди дороги, будто бы погрузившись в глубокий сон, и машинально жевала свою жвачку, как можно жевать жвачку только дремотным воскресным утром. Рядом, в блаженном неведении о надвигающейся угрозе, погруженный в сладостные мысли о прекрасной возлюбленной, рыл землю огромный черный боров, размерами и внешним видом напоминавший годовалого носорога. И вдруг в одно мгновение, без всякого заметного движения со стороны коровы - тело и не колыхнулось даже; челюсти продолжали размеренно двигаться - боров скрылся из виду, как и не было его. Только на бледном небосклоне обозначилось маленькое пятнышко, уносившееся в заоблачные выси со скоростью кометы и в один миг бесследно исчезнувшее за дальними холмами. Это, надо полагать, наш боров и был.
-----------------------
(1) Тимофей - герой поэмы английского классика Джона Драйдена "Пир Александра", искусный музыкант.
Чистку коров не назовешь обычным занятием фермера, даже в Мичигане; но, так как эту буренку отродясь не доили, ее, конечно, следовало донимать каким-то иным образом, и самым тяжким из проявлении нежной хозяйской привязанности оказалась пытка скребницей. Правда, пыткой считала это только сама корова; хозяйка, напротив, искренне полагала, что чистка составляет бесспорное благо ее подопечной. Во всяком случае, нанимая работника, тетя вменяла ему в обязанность чистить корову каждое утро; но, сделав ровно столько попыток, сколько нужно, чтобы убедиться, что поведение коровы - не случайная прихоть, а проявление твердой закономерности, работник ясно давал понять, что намерен уволиться - давал понять тем, что избивал животное до полусмерти первым попавшимся под руку предметом, после чего ковылял на свою койку. Я не подсчитывал, скольких работников тетя лишилась подобным образом, но, судя по числу хромых в той местности, таковых было немало, хотя иной раз, возможно, хромота была передана наследственным путем, а иной раз путем заражения.
Приходится признать, что тетя избрала не лучший способ хозяйствования. Правда, наемные работники не стоили ей ровно ничего, поскольку увольнялись еще до первого жалованья; но, так как молва о корове быстро перешагнула границы штата, у тети возникли большие трудности с рабочей силой, и, помимо всего прочего, ее любимицу не чистили должным образом. Злые языки говорили, что корова расколошматила всю ферму - это фигуральное выражение означало, что из-за нее и земля обрабатывалась кое-как, и ветхие надворные постройки не ремонтировались.
Спорить с тетей было бесполезно: она соглашалась со всеми доводами и поступала по-своему. Ее покойный муж долго пытался поправить дело уговорами и в конце концов доспорился до преждевременной могилы; похороны его отложили на день, поскольку в срочном порядке пришлось вызвать нового похоронного агента - первый выбыл из строя, легкомысленно попытавшись почистить корову по просьбе вдовы.
Шло время, но тетя Пейшенс не торопилась выставить себя на рынке невест: всепоглощающая любовь к корове не оставила в ее сердце места для иной, более естественной и выгодной, привязанности. Но поля ее перестали засеваться, урожаи начали гнить на корню, заборы утонули в диком кустарнике, луга заросли величественным чертополохом; и наконец она стала подумывать, что ферма нуждается в новом хозяине.
Слухи о том, что тетя Пейшенс ищет, кому вручить руку и сердце, вызвали всеобщее волнение. Все взрослые холостые мужчины мигом почувствовали себя женихами. Безучастная статистика показывает, что в тот год в Барсучьем округе было заключено больше браков, чем за любое прошедшее или последующее десятилетие. Но тетя в число брачующихся не попала. Мужчины женились на кухарках, прачках, матерях своих покойных жен, сестрах своих заклятых врагов; короче - женились на ком придется; если человеку не удавалось никого уговорить, он шел к мировому судье и заявлял под присягой, что у него есть одна или несколько жен в штате Индиана. Никому не улыбалось живьем оказаться в мужьях у моей тетушки.
Как читатель уже мог убедиться, в сердечных делах тетя Пейшенс не знала середины. Когда пронесшаяся над округом брачная эпидемия унесла всех холостых мужчин, кроме одного, она отдала свое сердцу этому одному; она поехала за ним в повозке и привезла на свою ферму. Это был долговязый методистский пастор по фамилии Хаггинс.
Преподобный Берозус Хаггинс, при всем его непомерном росте, был, в сущности, славный парень и себе на уме. Это был, вероятно, самый уродливый смертный на всю Северную Америку - тощий, угловатый, мертвенно-бледный и исполненный непоколебимой торжественности. Он неизменно носил приплюснутую черную шляпу, нахлобучивая ее так низко, что поля едва не застили ему взор и полностью скрывали от посторонних глаз пышное великолепие его ушей. Помимо шляпы и пары потрескавшихся кожаных ботинок, применительно, к которым слово "вакса" звучало бы как бессмысленный осколок давно умершего языка, единственной видимой частью его одежды был узкий черный сюртук немыслимой длины, полы которого, доходившие ему до пят, вечно были мокры от росы. Сюртук всегда был сверху донизу наглухо застегнут. Словом, настоящее привидение Столь мало было в его внешности от естественного человеческого облика, что, стоило ему выйти в кукурузное поле, как хищные вороны, оставив все прочие дела, тучами слетались к нему, сражаясь за лучшее место и спеша выразить презрение к тому, что они считали примитивной уловкой незадачливого фермера.
