Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо

— Привал на полпути, — сказала она.

Удомо сел рядом и вытер лоб.

— Ух! Ну и жара! Я весь мокрый. А ты почему нет?

— Привычка. Я же здесь выросла.

— Но я-то вырос в Африке.

— У вас не такое солнце. У нас жара сухая, а у вас влажная, липкая. Ты к своей привык, а я к своей.

Он потянулся к Лоис. Но его остановил звук голосов. По дороге шли двое крестьян, ведя за собой вереницу нагруженных осликов. Проходя мимо, они поздоровались с Удомо и Лоис.

Далеко в море виднелся пароход, он казался неподвижным, пока не нырнул вдруг за линию горизонта. Необъятная, одушевленная масса воды мирно дремала под утренним солнцем. Не видно было даже белых брызг от разбивающихся о берег волн.

— Пора идти. — Лоис вскочила на ноги.

Земля здесь поднималась террасами, покрытыми простиравшимися на много миль виноградниками.

Они дошли до места, где начинался крутой подъем. Здесь проселочную дорогу, идущую дальше в горы, пересекала узенькая тропинка. Они свернули по ней вправо.

— Вот мы и дома, — сказала Лоис.

Коттедж стоял на большом ровном участке, обнесенном изгородью. Вокруг дома росли чахлые фруктовые деревья, сбоку расстилался давно не стриженный газон, тут же валялись обломки детских качелей; альпийский садик, разбитый когда-то перед верандой, зарос сорняками.

Лоис быстро прошла вперед и открыла дверь. На пороге она повернулась к Удомо. Лицо у нее вдруг стало совсем детским.

— Добро пожаловать в мое родовое поместье, Майкл.

Он поставил чемодан, и, переступив порог, привлек Лоис к себе. Когда она подняла наконец на него глаза, они были мокры.

— Ты всегда делаешь то, что надо, Майкл.

— Тебе очень дорого — все это?

— Дороже нет ничего на свете.

Он пропустил сквозь пальцы пряди ее сильно отросших волос.

— Скажи, что ты меня любишь, — попросила она.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Милый…

Они лежали рядом на траве перед домом. Солнце уже утратило свой беспощадный металлический блеск и мирно покоилось на западе, по ту сторону огромного водного пространства. Теперь оно освещало только самые высокие вершины. В медленно надвигающихся сумерках это были единственные островки света.

Лоис отыскала старый заржавленный серп, и Удомо, выспавшись, принялся ловко орудовать им. Теперь лужайка, на которой они лежали, могла сойти за настоящий — хоть и пожелтевший — газон.

Юркие короткохвостые ящерицы шныряли по стенам дома, они двигались взад и вперед, по кругу и по диагонали. Взрослые — длиннохвостые и важные, держались с достоинством. Они оживали только, когда нужно было выбросить язык и схватить глупую зазевавшуюся букашку.

— Прислушайся, — прошептала Лоис.

В наступающих сумерках набирал силу хор цикад.

— Совсем как дома, — сонно пробормотал он.

Лоис перевернулась на живот, приподнялась, опираясь на локти, и заглянула в его обращенное к небу лицо.

— Это и есть твой дом, Майкл. Если бы мы могли прожить здесь всю жизнь!

Он открыл глаза. Лоис прочла в них предостережение.

— Не прячься в свою скорлупку, Майкл.

— Ты же знаешь, что я должен вернуться.

— Ничего ты не должен.

— Должен. Ты сама знаешь.

— Знаю. Но дай мне помечтать, не прячься сразу же. Ведь правда, было бы чудесно прожить здесь всю жизнь. Я хочу помечтать. Я знаю, что твоя мечта о свободе уведет тебя, но можно и я помечтаю, что это наш дом на всю жизнь?

Тень подбиралась уже к самым высоким вершинам. Только над горизонтом еще виднелась золотая полоска солнца. Синие краски неба быстро сгущались. Все громче звенели цикады.

— Теперь ты рассуждаешь по-женски.

— Но, милый, я ведь женщина. Женщина в полном смысле слова. Даже больше, чем мне бы того хотелось. Ну и пусть, и не мешай мне мечтать. Я же знаю, что это не пустая мечта, что мы и правда могли бы быть счастливы. — Горечь закралась в ее голос. — Но знаю я и то, что очень скоро твоя мечта лишила бы тебя покоя. И тогда я не стала бы держать тебя, Майкл. Потому что это не было бы настоящее счастье.

Он посмотрел в темнеющее небо.

— Лоис…

Она чувствовала, что сейчас мысли его далеко. Такое лицо у него бывало всякий раз, когда он думал об Африке. Даже голос становился другим — отчужденным.

— Что?

— Я думал… Может быть… Если все пойдет, как мы наметили… Когда мы завоюем свободу… Я думал, может быть, ты согласишься приехать ко мне. — Он снова посмотрел на нее.

«Как мы близки сейчас, — думала она. — Никогда физическая близость не дает столь сильного ощущения родства. Его дает только близость духовная, и то в редкие минуты…» Она не знала, какими словами ответить ему.

— Что я должна сказать, Майкл?

— Скажи просто «да».

— Да, Майкл, да!

— Хочешь, я расскажу тебе, как прошел конгресс? Мы не надеялись на такой успех…

— Нет, — твердо сказала она. — Эти дни принадлежат мне, только мне, и я не хочу ни слова слышать о политике. Мы будем купаться, бродить по городу, ходить в горы; мы приведем в порядок этот домик… Но о политике говорить не будем. Твой секретарь в отставке — до тех пор, пока мы не вернемся домой. Решено?

— Ладно.

— Обещай.

— Обещаю… Вот только Мэби просил передать, что он приедет к нам дня на два перед нашим отъездом.

— Отлично… Ну, а что мы будем делать сегодня вечером? Можно спуститься в город и поужинать в какой-нибудь гостинице, можно пойти в гости к кому-нибудь из моих знакомых или нанять моторную лодку и объехать самые роскошные курортные места вдоль побережья, где есть и миллионеры, и кинозвезды, и злачные места. Что ты предпочитаешь?

Он захватил в кулак прядь ее волос и притянул ее к себе, так что она уткнулась ему лицом в грудь.

— По-моему, нам и здесь хорошо.

— Ты прав, Майкл! Беда только — послушай, как звенят комары. Они съедят нас живьем.

— Тогда пойдем в дом… О, черт! — Он шлепнул себя по лбу.

Смех ее оборвался. Она звонко хлопнула себя по шее. Оба побежали в дом. Миром завладели мрак и обитатели ночи.

— Рад, что приехал?

Он поставил лампу, которую собрался было зажечь, и повернулся к ней.

— Очень рад. Поди сюда.

Глаза его загорелись желанием. Она шагнула к нему.

— И я тоже, — тихо сказала она.

Мягкий лунный свет проникал сквозь окно в комнату.

— Спишь, Майкл?

— Нет.

— Мы, наверное, переели за ужином.

— Он был очень вкусный.

Комары сердито пищали по ту сторону окутывавшей кровать москитной сетки.

— Расскажи мне о своей семье. Твоя мать жива?

— Да.

— А отец?

— Он умер уже после моего отъезда. Не так давно.

— Значит, твоя мать теперь одна? Или у нее есть еще дети?

— У нас в доме есть еще женщины. Мать была третьей женой отца. И я у нее единственный ребенок. У отца была небольшая ферма, ее получил сын первой жены. Так у нас заведено.

— Мать пишет тебе?

— Она неграмотная. У нас в деревне до меня только один мальчишка ходил в миссионерскую школу. Деревня маленькая, и все жители неграмотны…

Голос у него был совсем сонный, и она оставила его в покое. Лунный свет упал ему на лицо. Она приподнялась на локте и долго смотрела на него, не отрывая глаз. Затем положила ладонь ему на щеку и уснула.

Мэби сложил ладони рупором и крикнул:

— Лоис, Майк!

Они заплыли далеко, в волнах мелькали только их головы. Он снова крикнул, на этот раз громче. Лоис подняла руку. Затем они поплыли назад.

Мэби пошел обратно к огромному валуну, в тени которого была разостлана простыня, — там они оставили одежду и корзинку с едой. Он стащил рубашку и растянулся на простыне. Утреннее солнце не было жарким. Дул легкий ветерок. Мэби закрыл глаза и стал изучать кровавую мглу, просвечивавшую сквозь опущенные веки. Малюсенькие подвижные крапинки были настроены очень бодро. Интересно, какие это шарики— белые или красные? И нет ли среди них Пола Мэби? Или Лоис Барлоу? Или Майка Удомо? А может быть, его тело всего-навсего вместилище какой-то неизвестной формы жизни? А собственно, что такое кровь? Господи, до чего он устал! Ехать от самого Парижа в сидячем вагоне — это вам не шутка. Под конец даже подушки стали казаться кирпичами. До него донеслись их голоса, Мэби нехотя открыл глаза и сел. Оглядел пляж из конца в конец. Только несколько ребятишек в отдалении. И тут он увидел их.

Они шли к нему, взявшись за руки, мокрые и сверкающие на солнце. Темно-коричневый Удомо стал совсем черным, а Лоис так и светилась, отливая золотом и бронзой.

«Любовники», — подумал он. Запечатлеть бы в памяти этот миг, воплотить его в дереве, которое проживет сотни лет, и назвать скульптуру «Любовники». Хорошо бы взять черное дерево и какое-нибудь светлое, золотисто-коричневого тона. Вот только как соединить руки? С этим пришлось бы помучиться.