Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Вот почему Липатов да и другие члены комитета, должно быть, не сразу догадались, почему Свирский так настойчиво призывает солдат не браться за оружие. «Ибо где бы вы ни оказались, — говорил он, — вы будете стрелять в своих братьев». Какие бы, мол, стычки ни происходили между партиями, гарнизон, наш полк запасный должны сохранять нейтралитет.
Все это говорилось в те дни, когда войска Керенского стояли у Царского Села, готовые нанести удар по революционному Петрограду, а в самом городе «Комитет спасения родины и революции» готовил выступление контрреволюционных сил.
Очевидно, не без влияния Свирского солдаты начали приходить в штаб, где разместился комитет, сдавали винтовки и другие казенные вещи и оставляли полк — расходились по вокзалам, чтоб ехать домой. Боялись, что землю без них поделят.
Опять-таки все как будто бы правильно… Власть в руках рабочих и крестьян, съезд Советов объявил мир и дал землю. Чего же еще ждать? Зачем сохранять запасный полк, который готовил пополнение для фронта? Фронта не будет. Будет мир. Но когда на следующий день выяснилось, что отдельные группы солдат начали покидать полк с оружием, Липатов насторожился. Собрал комитет. На ночь у дверей и ворот поставили караулы.
Иван Свиридович пришел ночью, когда я спал. Но утром мне рассказали, что, узнав от товарищей о событиях в полку, комиссар Военно-революционного комитета возмутился, назвал пропаганду Свирского и его товарищей величайшей подлостью и провокацией и приказал тут же арестовать «эсеровскую банду».
Положение мое в полку стало неопределенным… Кто я? При ком должен нести службу? Никто мне этого не говорил. Да и кому говорить? Кого я интересовал? Денщиком я себя больше не считал — вольный человек. Принципиально не шел к Залонскому, хотя очень хотелось повидаться с Катрусей. Да, признаться, побаивался ходить по городу — как бы опять не приняли за юнкера. Очень хотелось стать вестовым при комитете, но Липатов не доверял мне, не приближал к себе, даже обидно как-то напомнил о моем прислуживании командиру полка.
Поэтому можно понять мою радость, когда я, проснувшись утром, узнал, что в полку Иван Свиридович. Вот кто пристроит меня к месту! Разыскал комиссара в полковом арсенале. Он и Липатов подсчитывали оружие: винтовки, патроны, гранаты.
Иван Свиридович выглядел осунувшимся, как после болезни. Похудел, оброс бородой. Глаза красные от бессонницы. На меня сперва и внимания не обратил. Сердце у меня сжалось, захолонуло: неужто наговорили на меня? Или, может, Голодушку революция поставила на высокий пост и ему теперь не до меня, мальчишки? Есть дела поважнее.
Куда-то девалась прежняя смелость и простота в отношениях с Иваном Свиридовичем. Зная, что и Липатов не слишком меня жалует, я не посмел ходить за ними следом. Так еще оставалась какая-то надежда: человек устал, занят серьезным делом. А если прогонит от себя, тогда все, хоть на улицу иди. А главное, чувствовал, как мне будет больно потерять такого человека — единственного близкого, как отец или дядя родной.
Я постарался не попадаться им на глаза — Ивану Свиридовичу и Липатову, но, разумеется, все время следил, где они, что делают. Они ходили по ротам, беседовали с солдатами. Потом в кабинете командира полка было заседание комитета. Недолгое.
Когда члены комитета разошлись и, по моим расчетам, выходило, что Иван Свиридович остался один, я наконец отважился зайти, чтоб поговорить с ним.
Действительно, он был один и… спал. Сидя за столом. Положив голову на руки. Я затаил дыхание. Долго смотрел на него, на поседевшие растрепанные волосы. Сердце мое заливала теплая волна любви и нежности к этому человеку.
Видно, Иван Свиридович во сне почувствовал, что на него смотрят, и встревоженно поднял голову. Увидел меня — потер лицо руками, чтоб прогнать сон.
— A-а, ты, Филипп… — Откровенно признался: — Заморился я, брат, за эти дни. — И тут же ласково спросил: — А ты как тут?
Ему одному я мог признаться во всем:
— Плохо, дядя Иван.
Он удивился:
— Ты что это? Революцию совершили, власть взяли, а ты — плохо. Это что такое?!
— А что мне делать, дядя Иван? Солдаты по домам разойдутся, а я куда?
— Ах вот ты о чем! Да мы тебе здесь, в Питере, найдем дело. Чем бы ты хотел заняться?
— Я учиться хочу.
Иван Свиридович радостно воскликнул:
— Филипка, милый! Так это же здорово, что ты учиться хочешь. На то мы и власть брали, чтоб такие, как ты, имели право учиться! Не будем откладывать это в долгий ящик. Едем со мной в Смольный — там договоримся, куда тебя пристроить.
В Смольный мы поехали на грузовике, везли патроны. Петроград в тот день показался мне более суровым и военным, чем в день восстания. Меньше было открытых магазинов, контор, многие дома стояли как слепые — с опущенными шторами, меньше штатских бродило по улицам. На Дворцовой набережной было совсем пусто. Правда, день был ветреный. Нева билась о берега, пенилась барашками. В воздухе порхали первые снежинки — запахло зимой. Чаще, чем в день революции, встречались броневики, вооруженные отряды красногвардейцев и матросов.
Мы знаем по книгам, по кино, что в Смольном тогда целые дни толпился народ. Странно, но мне огромное здание это показалось пустым. На площади перед Смольным стояли броневики, строился отряд красногвардейцев. Пока Иван Свиридович договаривался с часовым насчет меня, перед рабочими выступил оратор, ветер донес его слова о контрреволюционном сговоре кадетов, эсеров, меньшевиков.
На первом этаже в вестибюле тоже было шумно. Но длинный — конца ему не было видно в слабом освещении — коридор на втором этаже был безлюден, даже шаги гулко отражались от сводчатого потолка. Правда, пол, хотя и подметенный, свидетельствовал о том, что недавно здесь прошло множество людей: солдатские сапоги — не башмачки институток, оставляют следы надолго. И запах махорочного дыма устойчив.
В большой классной комнате, куда мы вошли, был отгорожен как бы коридорчик. За некрашеной деревянной загородкой — барьером люди, по-разному одетые — в солдатской форме, матросской и даже офицерской, в рабочих куртках и господских хороших, хотя и мятых, костюмах, — разглядывали карты, планы, писали, звонили по телефону; в углу на столе стоял большой ящик полевого коммутатора, провода от которого уходили в окно и
