Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
— Не понимаю, почему вы говорите это мне. Таким вещам я сам давно учу своих дочерей.
Карнаухов засмеялся, обнажая желтоватые зубы, смех был неискренним.
— В том–то и дело, Сухомятин. И я учил своих. Одного сына уже доучил. Ладно… Скажите, пожалуйста, Сухомятин, почему мы с вами сохранили такие официальные отношения? Работаем, слава богу, не один год и даже ни разу не пытались перейти на «ты».
— Это уж как получится. Не могу знать. Я ничьей дружбы не ищу.
— Прекрасный ответ, достойный! А я, представьте, всю свою жизнь искал чьей–нибудь дружбы. Все мне ее не хватало… Простите, что так вас задержал.
Откланявшись, Сухомятин остался в полной уверенности, что заведующий впал в детство. Да, вряд ли в таком состоянии человек способен руководить десятками людей, современным отделом современного научно–исследовательского института. Пора Карнаухову переключаться на писание мемуаров… Непонятным образом разговор в кабинете Карнаухова освободил Георгия Даниловича от угрызений совести. При чем тут это: совесть, такт, — если человек явно стал заговариваться, несет какую попало чепуху.
Сухомятин заглянул к Стукалиной и с удовлетворением убедился, что работа над объявлением идет полным ходом. Клавдия Серафимовна священнодействовала над огромным куском ватмана. Ей помогала Инна Борисовна. Молодежь, Фролкин и Никоненко с добродушным видом спорили, как грамотно пишется слово «меморандум», и несказанно обрадовались появлению Сухомятина.
— Георгий Данилович! — окликнул Никоненко. — Скажите, пожалуйста, слово «меморандум» — вторая буква «и» или «е». Вы должны знать, как кандидат наук.
— «Е», — сказал Сухомятин. — Пора вам, ребятки, накачать грамотешку.
— О-о! — возопил Фролкин. — Георгий Данилович все на свете знает, все науки превзошел. А почему? Где причина непомерных знаний?
— Кроссворды потому что разгадывает, — ответил Никоненко.
Клавдия Серафимовна встрепенулась на звук голоса дорогого ей человека.
— Бездельники они оба, товарищ Сухомятин. Цельными днями лясы точат… По пачке в день яду выкуривают.
Сухомятин одобрительно улыбнулся и ей, и обоим парням, всем сразу.
— Как там Данилов? — вспомнил он. — Вы, кажется, к нему собирались вчера.
— Поправляется, — обнадежил Фролкин. — Аппендицит ему вырезали.
Никоненко сказал:
— К понедельнику выпишется. На собрание обяза* тельно придет, Георгий Данилович.
Сухомятин уловил затаенный намек.
— Очень хорошо, что придет. Очень!
Как раз в эту минуту он кое–что решил для себя…
Карнаухов постучался и ждал. Громче постучал и опять ждал. Наконец ему крикнули:
— Ходи, кто там?!
Голобородько был не один, у него сидела женщина. Когда она обернулась, Карнаухов узнал ее — это была заведующая аптекой, фамилии ее он не помнил. Кажется, заведующая появилась в Федулинске вместе с аптекой, а то и раньше, бродила еще по строящемуся под аптеку этажу. Приметная женщина. Всегда с безупречной прической, модно одетая, ясноглазая, с детской улыбкой. Левая щека женщины не щека вовсе, а алый, туго натянутый шелк, начинающийся чуть ниже глаза и складками нависающий над губой. Обожжена, и ничем этого не поправишь. Смотреть справа, в профиль. — . красавица, счастливая и улыбающаяся, смотреть слева — уроде багрово–мраморной навсегда застывшей гримасой страдания. И как ты не делай вид, что тебе это' безразлично, что ничего в этом нет необычного, — все равно про себя подумаешь: кому–то, возможно, приходится видеть это двойное лицо изо дня в день, за завтраком и в постели. И еще подумаешь с горьким сожалением: она, конечно, догадывается о невеселых твоих мыслях, оттого и улыбается так беззащитно.
Голобородько пригласил:
— Садись, Николай Егорович, мы сейчас заканчиваем. Садись!.. Вы не стесняйтесь его, Матрена Карповна, это свой человек. Наш активист.
В другой ситуации — ах, как бы огрызнулся Карнаухов на такую шутку. Да уж где теперь. Хоть не гонят, и то спасибо.
— Значит, договорились, Карповна. Увидишь тех двух алкашей, позвони. Телефончик записала? Добре… Мы их выведем на чистую воду, у нас тут не Гонконг.
Капитан под руку проводил женщину до дверей, покивал ей напоследок многозначительно. Карнаухов заметил, женщина изо всех сил старается повернуться к ним обоим здоровой щекой, для этого ей пришлось неестественно изогнуться, — еще раз пожалел несчастливицу, пожелал ей про себя всяческих радостей, какие ей доступны. Обратившись к Николаю Егоровичу, капитан сразу стал серьезным.
— Хорошие новости могу сообщить, хорошие. Ты вот меня вчера уколоть хотел, того не понимая, что служба наша особенная, похожая на медицинскую. Бывает, как сказать, нарочно стараешься человека из терпения вывести. Когда человек спокоен, он себя не показывает, какой он есть. Он себе на уме и виляет. Другой коленкор, если он в сердцах, в чувствах либо в приступе раскаяния. Тогда, понимаешь ли, все тайное становится явным. А сколь раз замечал: хороший человек и в гневе хорош, даже лучше делается, открытей; ну, а уж кто плох, из того в злости все дерьмо наружу прет. А для нас, милицейских служащих, как сказать, первейшее дело сначала хорошего от плохого отличить, дознание произвести, потом уже можно виноватого от невиноватого отшелушить.
— Что же, хорошие не бывают виновными?
— Бывают, но по другой статье. Вдобавок, хорошего мы иногда отпускаем на поруки, верим ему, и он, хороший человек, в котором дерьма почти нету, ходит по свободе до самого суда. А там уж, как сказать, не ранее, берем его под стражу.
Карнаухову стало невмоготу.
— Тарас Гаврилович, не мордуй ты меня своими хохляцкими прибаутками. Что с сыном? Какие новости? Неужели не видишь, каково мне?
— Сына забирай домой!
Карнаухов потерял солидность.
— Оправдался Кеша! Умница! Сумел?
— Не оправдался, а отпускаем до выяснения обстоятельств. К вам просьба официальная от меня, Николай Егорович. Постарайтесь, по возможности, особливо по вечерам, придержать его дома, при себе.
— Запру. Как кутенка запру.
— Не торжествуй слишком, — остановил его капитан. — Скорее всего суд им будет. А уж пойдет ли он свидетелем или обвиняемым, во многом, понимаешь ли, от него самого зависит. Да он в понятии парень, два часа ведь мы сегодня ворковали на этом самом месте.
За прошедшие сутки, с той минуты, когда Карнаухов узнал о задержании сына, он испытал много различных чувств: страх, обиду, недоумение, боль, желание действовать, жалость, — все эти чувства истерзали его и вымотали, он устал, будто после многодневной бессонницы, но стыдно ему не было. И только сейчас, пока он шел коридором от кабинета Голобородько к дежурной комнате, непереносимый стыд обрушился на него. Стыд за себя, за сына, за то унижение, которое он изведал здесь и которое не кончится с выходом из милиции, стыд перед людьми, перед Катей и особенно перед Егором, — весь этот огромный многоэтажный сгыд сплющил его усталую голову. Судьба редко останавливается на полдороге. Если она берет человека за грудки, то уж постарается вывернуть его наизнанку. Чтобы измерить до дна, сумеет ли она доконать Карнаухова стыдом, судьба послала ему маленький недостающий нюанс: он увидел Викентия в компании с двумя хохочущими милиционерами. Он гадко кривлялся, изображая пьяного, и хохотал громче всех. Это был его старший тридцатилетний сын, достигший предела в своем падении.
Карнаухов приблизился сбоку, рывком отодвинул сержанта, приподнял сына сзади за ремень и с силой толкнул его к выходу.
— Папа, ты что?1
Из глубины глаз глянул на Карнаухова родной, забытый, перепуганный маленький мальчик, в отчаянии и слезах.
— Прости меня, Кеша, — сказал Карнаухов, давясь и проглатывая свой стыд, — прости за все, что раньше было. Вставай, и пойдем домой! Мать заждалась…
9
Афиноген проснулся от мгновенного кошмара, ему показалось, что рядом болото и в нем с глухими стонами тонет человек. Оглушающе квакали лягушки, чавкала, засасывая страдальца, трясина. Стряхнув наваждение, Афиноген открыл глаза и увидел, что в палате угро. Гриша Воскобойник мирно спит, а Кисунов выполняет на своей кровати дыхательные упражнения по системе академика Микулина. Впечатление было такое, что Кисунов бьется в судорогах после укуса кобры. Он с хрипом набирал в грудь воздух, стремясь, вероятно, захватить весь кислород, который был в палате, горбом выгибал живот, замирал в этом противоестественном положении на несколько секунд, потом небольшими порциями с угрожающим присвистыванием выталкивал воздух сквозь плотно стиснутые зубы… и в изнеможении запрокидывал на подушку багровое лицо.
— Здорово, — восхитился Афиноген, — Вагран Осипович, а зачем вы так себя мучаете? Для какой цели?
