Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Возвращаюсь я к себе довольный и счастливый, — что такое? Как будто в другое место вернулся, не туда, где постоянно работал. Коллеги мои поглядывают косо, чего–то скрывают, в глазах, как ты, Коля, любишь говорить, какое–то нетерпение и раздражение. Гадаю я про себя, чем вызвана такая перемена, — может, думаю, они таким образом радуются за меня, что я отдыхать еду на родину. Хотел уже объявить, что в субботу приглашаю всех в гости по случаю отпуска и путевки. Только было заикнулся — вбегает наша любезная Клавдия Серафимовна, зачем — неизвестно. Покрутилась так между столов и произносит в сторону окна: «Какие у нас деликатные воспитанные люди работают. Приятно поглядеть. Женщинам место уступают, в магазине без очереди не лезут. Зато уж единственную путевку могут с руками оторвать. Тут уж на дороге им не стой, кавалерам нашим». И — шасть из комнаты.
Опять я не придал значения болтовне пустой женщины, зная хорошо ее характер. Другие–то, думаю, поймут, как дело обстоит. День–другой выжидаю, чувствую, словно вакуум возле меня образовался. Вроде все и по–старому, а вроде и нет. Здороваются — в лицо не смотрят, в столовой за столом один сижу, с работы иду — один. И быстро так все, Коля, прямо в один момент совершилось. Я уж и сам начал считать себя злодеем, путевка карман жжет. Встречает меня Сухо- мятин, хохочет: «Ловко, говорит, вы общественность провели, Кирилл Евсеевич. Путевочка–то плановая.
На нее очередь имеется… Как вы это по–гвардейски сумели. Уважаю!» — «Ты, Жора, — отвечаю ему, — гвардию не трогай. Ты в ней никогда не был и быть не можешь». — «Почему?» Я не стал ему объяснять, прямиком в местный комитет. Обидно, конечно, как тебе сейчас. Первый раз за всю жизнь попросил путевку — и так влип. В комитете выложил им путевку на стол, сказал несколько попутных слов — в отпуск поехал за свой счет.
— Побывал все–таки на Псковщине?
— Побывал, Коля. Так славно побывал — возвращаться не хотелось.
Николай Егорович ухмылялся, закашливался дымом и выпускал его из ноздрей.
— Аллегории твоей никак не пойму.
— Я тебе как было рассказал. Как коллектив от меня отвернулся, пошел на поводу у Стукалиной… Выводы сам можешь сделать, тебя для этого начальником поставили на командную высоту. Часто, Коля, часто мы ходим благополучные и довольные и не подозреваем, что у нас в кармане чужая путевка.
Карнаухов поднялся, за ним поспешно Кирилл Евсеевич.
— Я тебя обидел, Коля?.. Не сердись. Старческое у меня. Привык всех учить, самого бы кто поучил.
— Нет, ничего…
Они медленно брели к административному корпусу. Седые головы приятелей солнце поджигало, как через линзу. У Карнаухова было ощущение, что затылок его задымился, ощущение настолько реальное, что он потрогал макушку. Нет, не горит.
«Нет, не горит, — думал он, поглядывая на идущего с полуоткрытым ртом Мефодьева. Беспощадное солнце подчеркивало контраст между бледно–белой пергаментной кожей на висках друга, тонко натянутой, жалкой, и суровыми, глубокими, серо–коричневыми морщинками, стекавшими от глаз к подбородку и замыкавшими рот в плотно неживое кольцо. — Куда ни оглянешься — саднит сердце от жалости. Сколько маленьких, незаметных лечалей окружают нас. Погляди, — пе заплачь! — как весело–безмятежно бодрится человек, словно не замечает, не предвидит… Ну, ничего. Главное сейчас — сын. Старший сын. Лишь бы там все как–то утряслось».
Не часто в своей жизни Николай Егорович чувствовал себя таким беспомощным и подавленным, близким к совсем уж унизительным мыслям.
Не успел он войти в свой кабинет и набрать номер милиции: хотел еще разок посоветоваться — будь что будет! — с капитаном Голобородько: судя по всему, тот все же отнесся к беде Карнаухова с пониманием. Не успел он позвонить, как в кабинет элегантно вступила Инна Борисовна.
— Вызывали, Николай Егорович?
— Я? Ах да. Утром я был, видимо, несдержан. Извините меня, Инна Борисовна.
— Пустое, Николай Егорович. Я вас понимаю, что же, в таком состоянии…
— В каком состоянии?
Инна Борисовна, настроившаяся на доверительный обмен любезностями, смутилась.
— Да как же… конечно… возможно, это обычные наши сплетни. Я понимаю.
Карнаухов подбодрил ее доброжелательным взглядом.
— Не волнуйтесь, Инна Борисовна. Конечно, сплетни. Я пока никуда не собираюсь уходить. Благодарю, что вы так близко к сердцу приняли эту болтовню, переживаете за меня. К сожалению, не смогу этим объяснить Юрию Андреевичу задержку вашей работы. Я перед вами извинился за свой тон, суть от этого не меняется, дорогая Инна Борисовна. Извольте сдать мне материалы сегодня к пяти часам.
— Я не успею!
— Когда же успеете?
— Николай Егорович, зачем вы восстанавливаете против себя людей в такой обстановке. Никогда у нас не было подобной спешки.
— Теперь будет.
Инна Борисовна, с утра заведенная на скандал, возможно, приготовила слова, которые уязвили бы Карнаухова, но вовремя взглянула на него и… осеклась. Такого сосредоточенного, предостерегающего и насмешливого выражения она никогда прежде у него не замечала, он словно интимно спрашивал ее: а не выпороть ли тебя, сестричка?
Я пойду к себе, Николай Егорович?
— Вы мне не ответили.
— Постараюсь завтра к обеду. Если понадобится, задержусь после работы.
— Спасибо, Инна Борисовна. Вы свободны.
Фертом вклинился в дверь Георгий Данилович Су- хомятин.
— На нашей Инне косметика поблекла. Чем вы ее так проняли, Николай Егорович? Аж парик набок съехал.
Карнаухов усадил своего заместителя, несколько мгновений полюбовался пышущим его здоровьем и энергией. Глядя на него, можно было предположить, что отдел давно вырвался на первое место.
— Георгий Данилович, мне стало известно, что в отделе активно муссируется вопрос о моем уходе на пенсию. Я считаю эти слухи преждевременными, прошу вас, по возможности, их опровергать… Второе, в понедельник слушается творческий отчет нашего коллектива — я понимаю, вы в курсе. Не думаю, что следует рассматривать отчет, как мои проводы. Это слишком узко. Надо извлечь из мероприятий как можно больше пользы для дальнейшей работы, акцентировать внимание на самом важном: на рабочем процессе. Критика обязательно должна нести в себе позитивное начало, иначе она бесполезна и превращается в критиканство. Простите меня за эти прописные пожелания: конечно,
вы сами решите, как вам лучше построить свое выступление. Далее. Хорошо, если подготовка к собранию поможет нам уяснить для себя самих некоторые конкретные позиции. Подключите к себе в помощь кого считаете нужным, составьте тезисы — я имею в виду, естественно, только рабочие тезисы, не эмоциональные, — не забудьте привлечь нашего уважаемого парторга Ме- фодьева. У него большой практический опыт, нельзя этим пренебрегать… В пятницу в два часа соберемся здесь у меня для окончательной координации. Вот, кажется, и все. Вы хотите что–нибудь мне сказать?
Георгий Данилович никак не мог уловить, впал ли его начальник в детство, валяет ли дурака или, маскируясь, проверяет его, Сухомятина, лояльность. Никак не мог он предположить искренней озабоченности делами отдела в момент, когда собственная голова Карнаухова, образно выражаясь, висела на волоске, — он торопливо прикидывал, имеет ли смысл сообщать заведующему о разговоре с Кремневым. Решил, что имеет, ведь факт встречи был известен всему отделу, и — умолчи он о содержании беседы — это может быть истолковано как вызов.
— Я хочу рассказать вам, о чем со мной беседовал Юрий Андреевич.
— Не стоит, — возразил Карнаухов. — Я и так догадываюсь. А вы попадете в неловкое положение.
— Однако, Николай Егорович…
— Не стоит, — более настойчиво перебил Карнаухов. — Но раз вы проявили такую готовность, — честно говоря, не ожидал, — я позволю себе дать вам еще один совет. Как старший товарищ. Я ведь старше вас, Георгий Данилович, почти на два десятка лет. Совет лирический и банальный, хочу, чтобы он вас не обидел. Но иногда некоторые простые вещи полезно напоминать людям любого возраста. Совет, знаете ли, такой. Не изменяйте себе, не поступайтесь своим внутренним достоинством. Стыдный поступок, как бы его ни оправдывать, всегда в конечном счете направлен против того, кто его совершает…
Георгий Данилович попытался вызвать в себе возмущение, это ему не удалось.
— Не хмурьтесь, дорогой мой. В том, что вы планируете занять мое место, нет ничего стыдного. Я не об этом… Я хочу просто напомнить и вам и себе, что большую часть времени жизни человек, как ни крути, остается наедине с самим собой. И отвратительно, когда встреча с самим собой становится нежелательной и тягостной.
— Не понимаю, почему вы говорите это мне. Таким вещам я сам давно учу своих дочерей.
