Филипп Эриа - Испорченные дети
- Он приходит в себя.
Я вскочила. Меня подхватил порыв чувств, еще неведомых мне доселе, порыв страстной благодарности, сама не знаю к кому, к милостивой судьбе, к внимательной сиделке, а главное к Ксавье, который наконец-то пришел в себя.
Я бегом бросилась в гостиную. Там никого не было, тетя при первых же признаках возвращения сознания предпочла ретироваться. Я склонилась над бескровным лицом, запрокинутым на белой подушке. Я шепнула:
- Это я... я приехала с мыса Байю... я здесь... это я, Агнесса.
Он еще не открывал глаз. Но при звуке моего голоса веки его затрепетали, полуоткрылись, обнажив белки; я в течение минуты Ксавье смотрел куда-то неживым полувзглядом, как смотрят люди после обморока. Желая помочь этим усилиям, я повторила:
- Я здесь... Ты видишь, я здесь... Ксавье, дорогой мой. Тогда веки его поднялись, пропустив лучик внутреннего света. Он увидел меня, на меня взглянул. И хотя безжизненное его лицо по-прежнему ничего не выражало, я поняла, что в каких-то глубинах своей души Ксавье улыбнулся. Слава богу! Он меня простил! Простил меня за то, что я причастна к тому злу, которое ему причинили... Как я могла усомниться в этом?
Я дрожала всем телом. Мадемуазель Бюри силой усадила меня на стул, и таким образом я очутилась немного в стороне от Ксавье.
- Она шепнула мне на ухо:
- Только не заставляйте его говорить.
- Хорошо... обещаю вам... - и обратилась к Kcaвье: - Только не говори... не шевелись, будь благоразумен... я отсюда не уйду...
Я осторожно, просунула руку между простыней: и его неподвижными пальцами.
- Видишь... Теперь, если я уйду, ты сразу почувствуешь.
Он уже снова опустил веки. Я вздохнула свободнее. Меня наполнила безумная надежда. Ах, отныне я знала, на что надеяться, знала, что есть на свете лишь одна-единственная важная вещь!.. Я старалась подавить волнение, сопротивлялась нервической разрядке, которая, я сама чувствовала, уже надвигается... Наконец слезы хлынула из моих глаз, покатились горячим ручьем по щекам. Слова, когда-то и где-то прочитанные, пришли мне на память: "фонтаны жалости"... Я вся отдалась тихой усладе слез... "Фонтаны жалости"... Но желаемая разрядка не наступала. Все нервы были натянуты. Я начала громко всхлипывать. Боясь, как бы мои судорожные рыдания не потревожили больного и не прервали его полусна, мадемуазель Бюри схватила мою руку у запястья, крепко сжала пальцы и не выпускала; не знаю, это ли прикосновение или страх потревожить Ксавье сразу успокоил меня.
Ксавье продолжал спать. Я была с ним одна. Теперь пошла завтракать мадемуазель Бюри. Лакей дежурил в галерее и при первом моем знаке должен был ее позвать.
Рука у меня затекла, и время от времени я меняла правую руку на левую, а левую на правую и подсовывала ладонь под ладонь Ксавье.
- Прошел немалый промежуток времени, и вдруг мне почудилось, что пальцы, касавшиеся моей руки, дрогнули, как будто по ним слабым током прошло сознание. А еще через минуту поднялись веки. Ксавье снова поглядел на меня.
Я поднялась, наклонилась над кроватью, негромко произнесла:
- Я здесь... не волнуйся...
Я увидела, как его губы тоже дрогнули.
- Ксавье, дорогой, не надо говорить...
Вслед за веками ожили, расклеились плотно сжатые губы, затрепетали...
- Хочешь пить? Тебе больно? Позвать сестру?
В глазах его промелькнул испуг, и я вовремя поняла, что ничего не надо делать.
Я догадалась, что он хочет мне что-то сказать. Дважды по этому лицу волной проходило сознание, и я уловила, как мучительно пробивалась наружу струя жизни. Я видела, как возвращается душа из тех далей, где она укрылась, из тех тайных глубин, которые нам не дано измерить человеческой нашей меркой и которые, возможно, принадлежат иному миру, подчинены иному порядку вещей. Именно там, в то недолгое мгновение, когда прервалась эта внешняя летаргия, что-то подготовлялось - признание или мольба, которой необходимо было достичь меня, какая-то важная мысль, для которой еще не находилось слов... До моего слуха дошло лишь глухое бормотание.
Я ничего не поняла.
- Что ты сказал?
По-прежнему повторилось неразборчивое бормотание, но уже разделенное двумя паузами. Я отрицательно покачала головой: я опять ничего не поняла. И меня охватила тревога; чего требовало благоразумие - не позволять ему напрягаться или же не раздражать его, понуждая к молчанию?
Я склонилась над ним еще ниже. Всем своим разумом, всем своим инстинктом я пыталась вникнуть в смысл этих незнакомых мне звуков, в это подобие слова или жалобы. Мне показалось, что я различила два слога: "...алый... их". Но что это значит? Фальшь их? Фальшь в них? Меня испугало другое: а что, если мысли Ксавье путаются, что, если рассудок его омрачился? Нет, взгляд, ясность этого взгляда меня успокоили... Взгляд этот настаивал, приказывал, требовал... вплоть до того мгновения, когда наконец Ксавье выдохнул с трудом три слова:
- Дальше... от них.
4
Консилиум был назначен на шесть часов. Ждать еще очень долго, но три произнесенных слова окрасили это ожидание в иной цвет. Ах, я уже не чувствовала себя в длинном туннеле. Все озарилось новым светом. Я строила сотни проектов. И в первую очередь обдумывала и прикидывала, как наилучшим образом выполнить приказ Ксавье - удалить его от семьи.
В четыре часа я снова вышла из гостиной, а потом и из дома. Когда я вернулась, моя сумочка была битком набита различными проспектами. Как только мой дорогой больной выйдет - не из состояния прострации, поскольку он из него уже вышел, а из своей дремоты, из своего сна - и как только мы очутимся наедине, я разложу перед ним эти иллюстрированные справочники, где представлены новейшие модели санитарных карет. Я отыскала одну фирму, которая специализировалась на перевозке больных на дальние расстояния, там был огромный выбор машин новейших моделей с подвесными койками и со свободной подвеской кузова. Я велела показать себе одну из таких санитарных карет, которая могла отправиться в путь в любое время; внимательно осмотрела эту просторную, прекрасно оборудованную машину, которая представляла собой нечто среднее между больничной палатой на колесах и семейным автобусом. С меня запросили непомерную цену за переезд в девятьсот километров, и мне было даже приятно узнать, что поездка потребует столько денег. Я даже хотела, чтобы она обошлась как можно дороже. Нет такой цены, которую я не заплатила бы после этой катастрофы за великую радость увезти Ксавье "дальше от них".
Пока что я из благоразумия не открывала своих планов мадемуазель Бюри, которая, впрочем, и не могла знать о просьбе Ксавье; но от меня, очевидно, исходило сияние счастья, так как я несколько раз ловила на себе удивленные взгляды сиделки. И я видела, как она наклоняется над больным, щупает его пульс, ухаживает за ним, все в той же броне суровости. Правда, ей было не известно, что события приняли иной оборот и что Ксавье уже мог снова что-то решать.
Но долго я выдержать не могла.
- Как это я забыла вам раньше сказать, мадемуазель Бюри? - шепнула я. - Представьте себе, что пока вы завтракали, муж сказал мне два-три слова. Успокойтесь, он тут же замолчал.
- Ой! Ой!
- Но ведь это хороший знак, то, что он заговорил?
Вместо ответа она молча сжала губы с видом человека, не желающего выносить суждений; я отлично знала, что сиделки вообще не любят давать никаких личных заключений, которые могут не совпасть с высказыванием врача.
Наконец она все-таки заметила, что минуты просветления в таких случаях не исключают возможной опасности. Я живо возразила ей, по-прежнему не повышая голоса:
- Просветление просветлению рознь! Но муж, поверьте мне, высказал весьма здравую мысль.
Оба врача вошли в гостиную одновременно. Позади них в проеме двери, ведущей в галерею, показалась фигура тети Эммы.
Она приближалась, сейчас она войдет сюда. Пользуясь присутствием врачей, она осмелилась встретиться со мной. Видимо, надеялась, что в данных обстоятельствах я не решусь на какую-нибудь враждебную выходку против нее. Она ошибалась только в одном: в мотивах моей сдержанности. Поэтому я позволила ей переступить порог и подойти ко мне, поскольку я стояла возле Ксавье.
Для всех членов нашей семьи уже давным-давно было определено свое место на семейной иерархической лестнице, сообразно которому они располагались в церквах и салонах, поэтому мы с тетей самым естественным образом встали в ногах постели, одна справа, другая слева, она со стороны доктора Мезюрера, а я - со стороны доктора Освальда.
Но сиделка, хлопоча возле больного, оттеснила нас к середине комнаты. Мы одновременно шагнули назад и остановились обе на равном расстоянии от Ксавье.
Я повернула голову в сторону тети Эммы. Посмотрела на нее. Она стояла, не шевелясь и выпрямившись, точно в такой же позе, как и я сама, так же сложив скрещенные руки на креповом платье. Только она не сводила глаз с обоих врачей, склонившихся над безжизненным лицом больного, и в уме моем пронеслась мысль: чем объясняется эта неподвижность взгляда - тревогой за состояние Ксавье или ее решимостью не замечать Агнессу?..
