Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 1)
Все старания Барнса завоевать популярность ни к чему не приводили, отчасти по его собственной вине, отчасти же потому, что такова уж природа людей, а в данном случае - ньюкомцев: никак им не потрафишь! К примеру, он дал объявление в "Индепенденте" - глядишь, уже недоволен "Сентинел", верный оплот "синих". Или, допустим, он попросил сектантского проповедника мистера Ханча произнести послеобеденную молитву, тогда как предобеденную молитву читал доктор Балдерс - и вот в обиде и Ханч и Балдерс. Он пожертвовал на скачки - какой еретик! На миссионеров - какой ханжа! Но главное зло заключалось в том, что Барнс, будучи молод и невоздержан на язык, не мог утерпеть, чтобы об одном не сказать за спиной, что он "полный идиот", о другом - что он "старый осел", и прочее, и эти резкие слова в одну минуту сводили на нет действие денег, дюжины обедов, бесчисленных комплиментов и месяцами расточаемых улыбок.
Теперь он стал умнее. Он гордится своим именем и происхождением и считает Ньюком чуть ли не своей вотчиной. Но представлять Ньюком в парламенте, говорит он, его папенька вздумал напрасно.
- Никогда, черт возьми, не соглашайтесь быть депутатом от округа, который лежит за воротами вашего парка, - говорит нынче сэр Барнс, - а главное, не старайтесь угодить соседям, провались они все к черту! Терпеть их не могу, сэр. Лучше держитесь понезависимей и покажите им свою силу. С тех пор как я прошел в парламент от другого округа, мои текущие расходы сильно сократились. Я не хожу теперь ни в Высокую, ни в Низкую церковь, не даю ни шиллинга на эти чертовы скачки, распроклятые даровые обеды и разных злосчастных миссионеров. Я наконец обрел покой.
Итак, несмотря на все свои денежные взносы и заигрывания с ньюкомцами разных сословий, сэр Барнс Ньюком не пользовался у них популярностью; враги у него имелись во всех партиях, а вот надежных друзей не было и в своей. Трудно было сыскать человека, который не подозревал бы, что Барнс насмехается над ним. И Балдерс, местный проповедник, и Холдер, ратовавший за избрание Барнса, и все ньюкомское общество в целом (дамы еще больше, чем мужчины) ощущали какую-то тревогу от его подозрительной любезности и успокаивались лишь после его ухода. Люди чувствовали, что это не мир, а только перемирие, и постоянно ждали возобновления войны. Когда на рынке он поворачивался к ним спиной, они испытывали облегчение, а проходя мимо ворот его парка, бросали на них отнюдь не дружественные взгляды.
Все, что делалось за этими стенами, было хорошо известно многим. Сэр Барнс покрикивал на прислугу, и, конечно, его прекрасно обслуживали, но при этом весьма недолюбливали. Дворецкий водил дружбу с Тэплоу; у экономки тоже имелась подружка в городе, а именно - миссис Тэплоу из "Королевского Герба"; один из грумов Ньюком-парка захаживал к горничной миссис Балдерс; и всякая отлучка из дому, всякий визит соседей, слезы, ссоры, гости из Лондона, словом, вся жизнь обитателей Ньюком-парка тут же становилась достоянием округи. Аптекарь, воротившись из поместья, рассказывал ужасную историю. Его позвали к леди Кларе, когда у той была страшная истерика. На лице ее милости был синяк, а когда к ней приблизился сэр Барнс (он все время присутствовал ни на минуту не оставлял их), она взвизгнула и стала кричать, чтобы он не подходил к ней. Мистер Вайдлер не удержался и рассказал об этом миссис Вайдлер, а та под большим секретом поделилась с несколькими своими приятельницами. Вскоре сэра Барнса с леди Кларой видели в городе, где они, мило беседуя, делали какие-то покупки; гости, обедавшие в замке, утверждали, что, по-видимому, баронет в полном мире с супругой; однако история о разбитой щеке запала кое-кому в память, и на нее, как на все подобные истории, не замедлили нарасти сложные проценты.
Ну, скажем, поссорились люди и помирились; а то и не домирились, а только делают вид, будто у них тишь да гладь, говорят друг другу "милочка" и "дружок" и придают своему лицу любезное выражение специально для Джона, который входит с ведерком угля как раз, когда они лаются и грызутся, или произносит: "Кушать подано!" - в самую ту минуту, что они готовы уже вцепиться друг другу в глотку. Допустим, женщина очень несчастна и все же улыбается и не выказыввет своего горя.
- И прекрасно, - скажут ее благоразумные друзья и прежде всего мужнины родственники. - Вы достаточно знаете приличия, дорогая, чтобы не проявлять горя перед людьми, особенно же - перед бесценными малютками.
Словом, ваш долг - лгать. Лгите друзьям, лгите себе, если можете, лгите своим детям.
Какой женщине пошло на пользу это навязанное ей притворство? Или вы полагаете, что, научившись скрывать за улыбкой обиду, она ограничится подобным притворством? Бедная леди Клара! Думается, и вам могла бы выпасть доля посчастливей той, какой вы удостоились. И еще мне кажется, что в вашем любящем и бесхитростном сердце никогда бы не поселилась ложь, если бы вам позволено было отдать его своему избраннику. Но вы оказались во власти человека, который своим жестоким и презрительным обращением поверг вас в трепет; вы боялись поднять глаза, чтобы не встретить его издевательского взгляда; его мрачное равнодушие убивало всякую радость. Представьте себе растеньице, нежное и хрупкое от природы, но способное расцвести пышным цветом и тешить наш взор удивительными цветами, если только ему будет суждено попасть в теплый климат и заботливые руки; или молодую девушку, взятую из родительского дома суровым властелином, чьи ласки не менее оскорбительны, чем безразличие; отныне ее удел - жестокое обращение, томительное одиночество и горькие, горькие воспоминания. Теперь представьте себе, как тирания рождает в ней притворство, и тогда поспешим нанять адвоката, который уж распишет перед британским судом обиды оскорбленного супруга и терзания его кровоточащего сердца (если только мистера Златоуста не перехватит другая сторона) и сумеет убедить слушателей, что в лице потерпевшего оскорблено все общество. Так утешим же этого мученика крупной суммой за нанесенный ему ущерб, а женщину - виновницу всего - выведем на площадь и побьем камнями.
^TГлава LVI^U
Rosa quo locorum sera moratur {А роза между тем расцветала (лат.).}
Клайв Ньюком перенес свое поражение с твердостью и мужеством, каких и ждали от этого молодого человека все хорошо его знавшие. Пока была хоть какая-то надежда, бедняга терзался неимоверно; точно так же игрок не ведает радости и покоя, доколе в кармане у него остается хоть несколько гиней, которые он ставит на карту, даже когда у него почти нет надежды выиграть./Но вот исчезла последняя монета, и наш приятель покидает злосчастный стол, проиграв бой, но не пав духом. Он возвращается в людское общество и теперь бережется этой пагубной лихорадки; иногда, в минуты одиночества или бессонницы, ворочаясь ночью в постели, он, возможно, вспоминает роковую игру, думает о том, как он мог ее выиграть, а быть может, сожалеет, что ввязался в нее, однако подобными мыслями Клайв ни с кем не делился. Он был достаточно великодушен, чтобы не слишком винить Этель, и даже защищал ее в разговорах с отцом, который, признаться, выказывал теперь ярую враждебность по отношению к этой девице и всем ее родственникам. Томас Ньюком не отличался гневливостью и был решительно неспособен на обман, но уж если приходил в возмущение или наконец догадывался, что его обманули, тогда горе обидчику! Отныне он становился для Томаса Ньюкома воплощением зла. Каждое слово, каждый поступок врага казались нашему достойному джентльмену подлой ловушкой. Если Барнс давал обед, дядюшка готов был заподозрить, что банкир хочет кого-то отравить; если тот выступал с заявлением в палате общин (а Барнс делал это частенько), полковник был убежден, что за речами этого негодяя скрывается какой-то адский смысл. И остальные представители этой ветви Ньюкомов были в его глазах нисколько не лучше; все они лживы, корыстны, суетны, жестокосердны; сама Этель нынче казалась ему не лучше тех, кто ее воспитывал. Людская ненависть, так же, как и любовь, чужда здравому смыслу. Право, не знаю, что для нас обиднее, - вызывать незаслуженную ненависть или неоправданную любовь!
Клайв не обрел душевного покоя, покуда между ним и его былыми терзаниями не легло море; вот теперь Томасу Ньюкому представилась возможность совершить с сыном то путешествие, о котором наш добряк так давно мечтал. Они проехали через Рейнскую область и Швейцарию, оттуда перевалили в Италию, из Милана двинулись в Венецию (где Клайв поклонился величайшему творению живописи - знаменитому "Вознесению" Тициана); затем направились в Триест, перебрались через живописные Штирийские Альпы на пути в Вену и узрели Дунай и равнину, на которой Собесский дал битву туркам. Путешествовали они с удивительной быстротой. Они мало разговаривали друг с другом и представляли собой классическую пару английских туристов. Наверное, многие встречные с улыбкой глядели на "этих чудаков-англичан" и пожимали плечами. Откуда им было знать, какая печаль томит душу младшего путешественника и сколько глубокой нежности, и заботы в сердце у старшего. Клайв писал нам, что путешествие их протекает очень приятно, однако я не хотел бы участвовать в нем. Так ограничимся же этим сообщением. Подобное путешествие в обществе своей безмолвной скорби случалось совершать и другим. Как прочно запоминаются места, где нас преследовали печальные думы. И если потом, когда ваша тоска уляжется, вы опять попадете в те края, по которым странствовали об руку с этим невеселым спутником, его призрак встанет из небытия и появится перед вами. Представьте себе на минуту, что этот период жизни мистера Клайва описывался бы не в двух словах, а в нескольких подробных главах, какие бы то была скучные страницы! За три месяца друзья наши повидали множество людей, городов, рек, горных хребтов и прочего такого. Ранней осенью они уже воротились во Францию, и сентябрь застал их в Брюсселе, где в уютном особняке обитал Джеймс Бинни, эсквайр, со своими родственницами и где, как вы догадываетесь, Клайв и его отец были приняты с великим радушием.
