Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник)
– Она не дама.
Старый граф изменился в лице. Среди полудюжины возможностей, пронесшихся у него в мозгу, была одна… Нет-нет… Он снова взял себя в руки и сказал с вымученным спокойствием:
– Не дама. Что тогда? Кто?
– Стина.
Старый граф вскочил, отбросив свой стул.
– Стина! Ты спятил, мальчик?
– Нет. Я в своем уме. И я спрашиваю тебя, ты пожелаешь меня выслушать?
Старый граф не сказал ни да ни нет, но снова сел и вопросительно посмотрел на Вальдемара.
– Я так понимаю, – продолжал тот, – что ты меня выслушаешь. И услышав мою первую фразу, немного успокоишься. Я в том возрасте и в том положении, что имею право действовать самостоятельно, и я буду действовать самостоятельно. И в этом ничего изменить нельзя; болезнь делает людей упрямыми, а Хальдерны упрямы по своей природе. Я пришел не для того, чтобы просить у семьи позволения, в котором, если закон допускает отказ, мне будет отказано. Поскольку это не тот случай, то задавать вопрос и получать ответ не имеет смысла. Повторяю еще раз, мое решение принято. Ты не должен брать меня под защиту, менее всего – в том, что я задумал: с такими вещами я не стал бы к тебе обращаться. И если я, несмотря ни на что, прошу у тебя доброго слова, то лишь потому, что всякая враждебность противна моей натуре. Ненависть мне ненавистна. Я прошу твоего доброго слова, потому что жажду умиротворения и хотел бы с миром оставить этот мир.
– Что это значит? Что ты задумал? Вальдемар, прошу тебя! Ты же не разыграешь перед нами одну из этих современных комедий с самоубийством? И после соития с твоей Стиной (у меня язык не поворачивается произнести это вслух) вы с ней не вздумаете броситься под поезд? Или сверзиться в деревенский пруд на манер Ханса и Гретель? Прошу тебя, Вальдемар, избавь нас, по крайней мере, от первого в истории упоминания нашей фамилии в полицейском отчете.
– Я не о том. Я просто намереваюсь покинуть Старый свет и начать новую жизнь за океаном.
– И закончить свои дни траппером. Общаться с Чингачгуком, он же Большой Змей, и обручить свою старшую дочь графиню Хальдерн с каким-нибудь Ункасом или пра-пра-правнуком Кожаного Чулка[233]. Как тебе такая перспектива? А если не траппером, то ковбоем, а если не ковбоем, то, возможно, официантом на каком-нибудь пароходе на Миссисипи. Поздравляю. Вальдемар, я тебя не понимаю. Неужто в тебе нет ни капли крови Хальдернов? Неужто так легко можно расстаться с миром определенных устоявшихся принципов и снова начать все от Адама и Евы?
– Ты попал в точку, дядя. Да, начать все от Адама и Евы, этого-то я и желаю, в этом все дело. То, что для тебя шок, для меня удовольствие. Я сказал себе, что все регулируется законом противоположностей, он же закон возмещения. Эта новая теория, выдвинутая неизвестно кем, считается спорной. Но кто бы ее ни выдвинул, мой опыт и мои скудные знания полностью подтверждают ее правильность. Старый Фриц ненавидел Ветхий завет, потому что в юности его беспощадно мучили зубрежкой Писания. А толстый король[234] любил женщин и ценил их сверх меры, потому что они на пятьдесят лет были изгнаны с прусского двора. Все, что внизу, рано или поздно снова поднимается наверх, и то, что мы называем жизнью и историей, крутится, как колесо, la grande roue de l’histoire[235], как говорят французы. Вот и позволь мне применить теорию на практике. Хальдерны достаточно долго помогали воздвигать феодальную пирамиду, чтобы наконец получить право на возмещение или воздаяние, называй как угодно. Вот и появляется Вальдемар фон Хальдерн и обнаруживает склонность снова начать от Адама и Евы.
Старик не был равнодушен к подобным речам. Если бы речь не шла об одном из членов фамилии, он, весьма вероятно, наградил бы ее аплодисментами. По его лицу скользнула улыбка, означавшая: «Да он умница!». Более того, он, возможно, припомнил, как однажды сам под влиянием винных паров заносчиво прокламировал те же лозунги. Поэтому он возразил куда более спокойным тоном:
– Вальдемар, давай поговорим разумно. Не такой уж я заскорузлый ретроград, как ты полагаешь. Я иду в ногу со временем и понимаю, что божественный миропорядок не совсем равнозначен государственному календарю и табели о рангах. Скажу тебе больше: бывают часы, когда я довольно твердо убежден, что он вообще им не равнозначен. И настанут, и даже не в таком уж далеком будущем, другие времена, и отсчет времени снова начнется, как ты только что говорил, от Адама и Евы. Пусть они настанут, почему бы и нет? Меня Адам никогда не шокировал, а уж тем более Ева. Но разве именно мы обязаны энергично крутануть вперед (или, если угодно, назад) это всемирно-историческое колесо, это grande rouй de l’histoire? Предоставь это другим. Пока что мы еще beati possidentes[236], счастливые власть имущие. «Владей, и будешь прав»[237] – пока что написано про нас. Зачем же лишать себя состояния и за свой счет заклинать будущее, от которого, возможно, никто не получит выгоды, и уж точно не мы. Адам, новая эра человечества, рай на земле и Руссо[238] – все это чудесные теории. И пусть ими восторгаются те, кто in praxi[239] могут только выиграть, так как им нечего терять. Но Хальдерны поступят правильно, если оставят все это в теории и не станут лично осуществлять на практике.
Молодой граф усмехнулся.
– Да, дядя, это общие места, прописные истины. Конечно, я это знаю. Ты все сказал правильно. И позволь тебя заверить, я далек от желания переделать мир или хотя бы общество. Для этого у меня маловато силенок. Но особое, особенное, как быть с ним?
– Что за особое?
– Стина.
– Ах да, она, – сказал старый граф, давая понять, что в ходе беседы почти забыл об исходном пункте. – Да, Стина… Глупости. Я через это прошел. Скажу тебе как холостяк, перешагнувший пятый десяток, что я не раз подвергался опасности разбиться об этот риф. Это наваждения, приступы лихорадки. Пока они длятся, мировая история складывается согласно овладевшему тобой мелкому чувству. Но завтра или, в крайнем случае, через год ты приходишь в себя и смотришь на вещи не сквозь обманное волшебное стекло твоей воспаленной фантазии, а из окна повседневности. Стина! Не нужно резкого разрыва, напротив, пока тебя влечет к ней, ходи в гости, спокойно продолжай беседовать; но придет момент, когда все будет проговорено, и ты осознаешь свою ошибку. В один прекрасный день шоры упадут с твоих глаз, и ты заглянешь в пропасть.
– В какую?
– Не берусь предсказывать, возможно, просто в пропасть скуки, а может быть, и в более страшную. И на следующий же день ты напишешь ей прощальное письмо и отправишься в свое третье путешествие, в Рим. Рим вообще подходит Хальдернам, древний род знает толк в древностях. Но не Америка. Честно говоря, мне не хочется представлять даже Стину в поселке старателей или золотоискателей. Кстати, об Америке. Стине пригодилась бы швейная машинка Зингера[240].
Вальдемар встал.
– С твоей точки зрения, дядя, ты имеешь право говорить в таком тоне, да может, даже в более жестком и суровом. Насколько я понял, ты не имел в виду обидеть меня, спасибо. Но все, что ты сказал, не может меня переубедить. Пусть все остается как есть. Она очаровательное создание, сама правдивость, естественность и доброта, и я испытываю к ней не только привязанность, привязанность – не то слово, я чувствую, что прикован к ней, и жизнь без нее для меня непредставима, не имеет цены. Пусть не Америка, вероятно, и здесь найдется уголок…
– Боже упаси…
– Значит, за океаном. И прошу тебя, если ты ничего больше не можешь для меня сделать, убеди хотя бы моих родителей в Гроссхальдерне не устраивать шумного возмущенного протеста. Хотелось бы, если получится, избежать семейной травли, хотя все отлучения и опалы меня никогда особенно не пугали. Я не ожидаю ни согласия, ни благословения; я отказываюсь от них, просто потому, что вынужден отказаться. Пусть они только скажут, что оказались в безвыходном положении, подчинились судьбе, стечению обстоятельств, неизбежности, уж они сумеют найти подходящее высоконравственное определение. Молодой пастор предоставит им широкий выбор слов. Был бы жив старый Бунтбарт, было бы лучше. Поместье перейдет к моему младшему брату, несмотря на то, что Гроссхальдерн и Кляйнхальдерн наследуются по праву первородства. Я заявлю о своем отречении в суде. Прошу лишь оставить мне обязательную долю из имущества, чтобы иметь возможность осуществить самые необходимые формальности. А теперь я еще раз спрашиваю тебя: ты выступишь моим защитником? Постараешься избавить меня от самых болезненных объяснений? Быть может, в будущем, пусть самом отдаленном, появится возможность примирения.
Старый граф покачал головой.
– Значит, нет. Но и то хорошо, потому что это – нечто определенное. Благодарю, что выслушал меня и избавил от сословных назиданий и, прежде всего, от того французского словечка, которое в таких случаях постоянно упоминается в нашем кругу. А теперь прощай; мы больше не увидимся. Все, что осталось сказать или сделать, скажут и сделают другие.
