Кёко Хаяси - Шествие в пасмурный день

Незадолго до полудня прикатил на велосипеде Окамото. «Как самочувствие?» — спросил он. «В порядке. Спасибо, что помогли добраться до дома». — «К счастью, наш дом не сгорел. По дороге к вам я убедился, что разрушений больше, чем можно было предположить. Рад, что с вашей матушкой ничего не случилось». Сэцуко умолчала о том, что ее отец до сих пор не пришел. Она ощутила некий суеверный страх: стоит заговорить об этом, казалось ей, и отец вообще никогда не вернется. Окамото смущенно вручил Сэцуко большой сверток, сказав, что это от его матери и старшей сестры. Когда он дома спросил о содержимом свертка, ему ответили, что это такие вещи, о которых мужчинам говорить не положено. Поэтому он заранее просит у Сэцуко извинения, если там окажется что-то не то. Серьезность, с какой Окамото все это изложил, напомнила ей о Савабэ. Неожиданная теплота, проявленная матерью и сестрой Окамото, глубоко тронули Сэцуко. «А теперь мне пора на завод. Кстати, доложу Савабэ, что доставил вас до дома в целости и сохранности», — шутливо сказал Окамото, вскочил на велосипед и укатил. Сэцуко смотрела ему вслед полными слез глазами.

Тем временем люди начали разбирать развалины вокруг вагона. Неожиданно к ним подошел незнакомый мужчина и шепотом стал предлагать рисовые колобки. Их у него был целый мешок. Все мгновенно сгрудились вокруг него, но вдруг раздался пронзительный крик одной из соседок: «И откуда ты такой взялся? Да японец ли ты вообще? Как тебе не стыдно наживаться на несчастье людей! Сдираешь по десять иен за один маленький колобок. Эй, кто-нибудь, сбегайте к станции и позовите сюда полицейского! Этого типа надо отправить в полицию». Перепугавшийся мужчина подхватил свой мешок и мгновенно исчез. К вечеру такие же колобки стали раздавать погорельцам — по одному на человека. Служащий муниципалитета громко объяснял стоявшим в очереди за колобками, что их приготовили женщины из Хирацука для пострадавших от бомбежки

К ночи вернулась мать и, узнав, что отец так и не пришел, в изнеможении опустилась прямо на пол и тихо сказала: «Наверно, он попал в беду». Перед глазами Сэцуко вновь всплыли развалины Канагавы и лежавшие прямо на дороге обгорелые трупы мужчин… Она решила еще день побыть дома, а потом снова отправиться на завод.

Милая Сэцуко!

Наконец я все же сообщила в школу, что временно вынуждена прекратить учебу. С завтрашнего дня перестану ходить на завод. Мне безразлично, что обо мне станут говорить другие, но хочу, чтобы именно ты меня поняла. Кто-то распустил на заводе слух о моем отце, и там началось то же самое, что было весною в колледже Хатоно. Тебе ведь известно, Сэцуко, что в последнее время я очень изменилась, стала серьезно относиться к учебе, не опаздывала и, хотя ворчала про себя, полола траву изо всех сил. Я даже дерзить перестала тем, кто пытался меня уязвить. Но я страшно устала, устала трудиться в одиночку среди тех, кто ни за что не хочет меня простить: ведь я дочь антипатриота. Теперь у меня пропало всякое желание стать образцовой военной патриоткой. Ты сердишься, наверно, что я, не посоветовавшись с тобой, приняла столь важное решение, но пойми — я больше не в силах терпеть… И не ругай меня.

Есть и еще одна причина, почему я бросила школу и завод: болезнь матери. Наверно, ты не стала бы меня упрекать, скажи я, что это главная причина. Но тебе, Сэцуко, я не буду врать. Просто болезнь матери подтолкнула меня принять окончательное решение. У нее давно уже начались боли в желудке, но она отказывалась ходить к врачам. Неделю назад у мамы открылось кровотечение, и я обратилась к давнишнему другу отца — профессору Исидзука с просьбой осмотреть ее. У мамы оказалась самая настоящая язва желудка. Профессор посоветовал ей лечь в больницу, но мама наотрез отказалась и заявила, что перейдет в кабинет отца и будет там дожидаться его возвращения. Пришлось перетащить ее кровать в кабинет, а оттуда вынести диван и письменный стол. Если бы я обратилась в школу с просьбой об освобождении от занятий из-за болезни матери, это опять-таки сочли бы антипатриотическим поступком, поэтому я решила просто представить справку о том, что у меня затемнение в легких.

И вот с сегодняшнего дня я превратилась в прислугу и сиделку. С тех пор как мама поняла, что больна серьезно, она стала послушной, большей частью молчит или спит. Даже как-то непривычно. Теперь у меня появилось свободное время. Правда, если регулярно заниматься уборкой дома, ни о какой передышке не может быть и речи, поэтому я решила держать в порядке лишь свою комнату, кабинет отца и кухню. Тем более что и мама мне так посоветовала. Хозяева соседних домов почти все эвакуировались, наше тонаригуми распалось, и меня больше не гоняют на дежурства. Видишь, какая беззаботная, но скучная жизнь меня теперь ожидает. Я решила найти какой-нибудь длинный-предлинный роман, чтобы убить время, и начала читать «Миямото Мусаси» Эйдзи Есикава. До сих пор я все откладывала эту книгу в сторону — уж очень она толстая.

Милая Сэцуко! Я теперь превратилась в самую настоящую антипатриотку. Но пойми — я стала такой не по своему желанию. Я ведь всеми силами противилась этому.

… ноября

Внутрь щели проник слабый утренний свет. Не по-осеннему ласковые лучи солнца коснулись лица Сэцуко. Теперь отчетливо проявились те самые стойки и балки, которые во тьме Сэцуко видела кончиками пальцев. Доски, которыми был укреплен потолок щели, начали подгнивать. Когда мать была еще жива, она часто говорила: хоть бы продержались эти доски до двести десятого дня1. А какой же сегодня день? Может, как раз двести десятый. Если налетит тайфун, потолок обвалится, и сюда хлынет вода. Именно этого мать и боялась. И тем не менее в это утро Сэцуко проснулась в удивительно хорошем настроении. Жар спал, и сознание прояснилось. Даже кашель перестал ее донимать. Сэцуко медленно приблизила к глазам правую руку. На исхудалых, тонких пальцах резко выделялись непомерно распухшие суставы. Давно не стриженные ногти черны от грязи. Сэцуко нахмурилась. Глядеть на грязные ногти было неприятно. Она горько усмехнулась, подумав о том, что столь же грязно все ее тело. Когда умерла мать, Сэцуко вскипятила в котле несколько кружек воды и обмыла ее. Но кто обмоет ее, Сэцуко, когда она умрет? Ведь у нее не осталось ни одного близкого человека. Сэцуко порылась в вещевом мешке и вынула зеркальце, но у нее не хватило смелости заглянуть в него, и, поколебавшись, она сунула зеркальце обратно в мешок. Когда Сэцуко металась в бреду, где-то на грани между сном и явью, ей не раз представлялась смерть, но лишь теперь, подумав об этом среди дня и в полном сознании, она поняла, как горька будет ее одинокая кончина. Некому будет похоронить Сэцуко. И она подумала о том, сколько же теперь, когда война окончена, еще лежит на бывших полях сражений непохороненных солдат…

«Господа студенты! В этот памятный день создания студенческого трудового отряда я призываю вас посвятить все свои силы выполнению священного долга служения родине, императору. Надеюсь, вы, как бойцы трудового фронта, до конца исполните свой долг». Эту речь, полную энтузиазма, произнес директор завода в конце мая. А спустя два с половиной месяца, обращаясь к тем же студентам, он с горечью говорил: «Господа студенты! Сегодня, в день роспуска вашего трудового отряда, мы вынуждены вместе с вами нижайше просить прощения у нашего императора за то, что у нас не хватило сил исполнить свой долг и это привело к неслыханному в нашей истории позору — безоговорочной капитуляции».

Сэцуко неимоверным усилием воли заставляла себя стоять, пока директор произносил речь. От сильного жара и слабости у нее выступил на лбу пот, но грудь вздымалась от бушевавшего гнева. С трудом передвигая дрожащие ноги, Сэцуко вышла из рядов и встала напротив директора. «Мне не за что просить прощения у императора, — сказала она. — Я ничего предосудительного не совершала. Почему мы согласились на безоговорочную капитуляцию? Разве нас не призывали дать врагу решительный бой на территории самой Японии? Разве мы не должны были все как один отдать свои жизни в этом бою?» Все ошеломленно уставились на Сэцуко. «Опомнись, что ты мелешь!» — прикрикнул на нее побледневший директор и толкнул ее в грудь.

Силы оставили Сэцуко, и она потеряла сознание. Ее поспешно отнесли в медпункт. Придя в себя, Сэцуко увидела лицо склонившейся над ней старой учительницы. По щекам учительницы текли слезы, но она не утирала их. Сэцуко попыталась встать, но учительница удержала ее. Глядя на Сэцуко покрасневшими от слез глазами, она сказала: «Ты права, Оидзуми. Вам не за что просить прощения. Это мы должны извиниться перед вами. Вчера, после того как я услышала императорский указ о капитуляции, я долго думала о том, чему всех вас учила. Прости меня, Оидзуми!..»

Теперь Сэцуко уже не испытывала ни гнева, ни сожаления. Перед лицом смерти эти чувства отошли куда-то далеко-далеко