Робер Мерль - Смерть - мое ремесло
Он взмахнул рукой.
- Ну и так далее...
Он вставил монокль.
- И третье: жир.
Он многозначительно взглянул на меня.
- Вам следует знать, - продолжал он, - что на первых порах горению мешало огромное количество жира, выделяемого телами. Я искал решение... - Он мило засмеялся. - ...и я нашел его. Я придаю рву небольшой наклон и снабжаю его сточными канавками. Жир собирается в резервуар.
- Господин штандартенфюрер! - воскликнул я. - Значит, заключенные черпали ведрами жир?
На губах его появилась торжествующая усмешка.
- Вот именно.
Он положил обе руки на стол и лукаво прищурил глаз.
- Они поливают им трупы. В этом вся хитрость. Я поливаю трупы частью жира, который сами же они выделяют... Спрашивается, зачем?
Он поднял правую руку.
- Слишком много жира мешает горению. Но небольшое количество способствует. В дождливые дни такая поливка даже очень полезна.
Он открыл свой золотой портсигар, протянул его мне, потом Зецлеру и поднес нам огня. Затем взял сигарету сам, потушил зажигалку, снова зажег ее и закурил.
- Господин штандартенфюрер, - спросил я, - какова производительность такого рва в сутки?
Он усмехнулся.
- В сутки? Да у вас и в самом деле большой размах!
Он исподлобья взглянул на меня, лицо его снова стало серьезным, и он сказал:
- Вопрос о производительности за сутки не стоит передо мной. В моем распоряжении никогда не бывает такого количества трупов для обработки. Зато я могу вам сообщить производительность в час. Она составляет триста - триста сорок единиц. В сухую погоду больше, в дождливую - меньше.
Я подсчитал в уме и сказал:
- Восемь тысяч трупов за двадцать четыре часа.
- Около этого.
- Конечно, - сказал я, немного помолчав, - ведь один и тот же ров может служить бесконечно?
- Разумеется.
Мы с Зецлером молча обменялись взглядами.
Времени исканий вслепую и постоянных тревог пришел конец. Отныне я мог быть спокоен за будущее. У меня была уверенность, что я достигну и даже превзойду производительность, предусмотренную планом.
В моем лагере, пожалуй, можно было почти обойтись одними только печами. Если построить тридцать две печи для всех четырех комплексов, которые я должен создать, можно достичь общей производительности в восемь тысяч трупов за сутки. Цифра эта лишь на две тысячи ниже той, которую рейхсфюрер считал наивысшей производительностью. Таким образом, одного вспомогательного рва окажется достаточно, чтобы в случае необходимости сжечь остающиеся две тысячи единиц.
По правде говоря, система рвов меня не очень-то привлекала. Этот способ казался мне грубым, примитивным, недостойным великой индустриальной державы. Я предпочел бы печи - это более современно. Помимо того, печи имели еще одно преимущество - они лучше обеспечивали сохранение тайны. Кремация производилась не на открытом воздухе, как в этих рвах, а в помещении, подальше от лишних глаз. Ведь именно из-за этого я с самого начала считал нужным объединить все необходимые для особой обработки службы в одном здании.
Для меня такое решение проблемы было очень важным, и, как явствовало из ответа рейхсфюрера, ему оно тоже пришлось по душе. И действительно, было что-то успокаивающее в самой мысли, что с того момента, как двери раздевалки захлопнутся за партией в две тысячи евреев, и до момента, когда эти евреи превратятся в пепел, вся операция будет проходить бесперебойно, в одном и том же помещении.
Углубляя эту мысль, я понял, что необходимо, как на заводе, оборудовать непрерывный конвейер, чтобы люди, подвергающиеся обработке, из раздевалки переходили в газовую камеру, а из газовой камеры сразу же подавались прямо в печи. Поскольку газовая камера будет находиться глубоко под землей, а печи этажом выше, я пришел к выводу, что переброска трупов из одного помещения в другое должна производиться механически. И вправду, трудно было представить себе, что люди из особой команды смогут перетащить сотни трупов по лестнице или даже по пандусу. На это ушло бы слишком много времени. Поразмыслив, я решил внести изменения в мой первоначальный план и предусмотреть установку четырех мощных подъемников, трупов на двадцать пять каждый. Я рассчитал, что, таким образом, понадобится всего двадцать рейсов, чтобы эвакуировать из газовой камеры две. тысячи трупов. Кроме того, наверху должны находиться тележки, на которые выгрузят трупы из подъемников и отвезут в печи.
Внеся соответствующие изменения в план, я составил для рейхсфюрера новый доклад. Оберштурмбанфюрер Вульфсланг опять сыграл роль посредника и через двое суток доставил мне ответ Гиммлера. Рейхсфюрер полностью принимал мой план, открывал мне значительный кредит и обеспечивал первоочередность в получении строительных материалов. В конце письма он добавлял, что два из четырех объектов должны вступить в строй не позже 15 июля 1942 года, остальные - 31 декабря того же года. В моем распоряжении на выполнение этой задачи оставалось, следовательно, менее года.
Я немедленно приступил к строительству новых камер и печей. Обе временные газовые камеры Биркенау пока продолжали действовать под руководством Зецлера. Я поручил ему также вскрыть старые могилы и сжечь трупы.
Тошнотворный запах, который преследовал нас в Кульмхофе, сразу же распространился по всему нашему лагерю. Я заметил, что он не исчезает, если даже ветер дует с запада. Когда же ветер дул с востока, он доходил до городка Освенцим и даже дальше, до деревни Бабице. Я распустил слух, будто неподалеку построили дубильную фабрику, которая и является источником этого зловония. Но вряд ли можно было рассчитывать на успех этой басни. Вонь от разлагающихся кож, естественно, не имела ничего общего с запахом горящих жира, мяса и волос, который подымался из рва. Я с беспокойством думал о том времени, когда трубы моих четырех гигантских крематориев круглые сутки будут выплевывать на всю окрестность зловонные дым и копоть.
Впрочем, у меня было слишком мало времени на размышления. Я все дни проводил на строительной площадке, и Эльзи снова начала жаловаться, что никогда не видит меня дома. В самом деле, я уходил в семь часов утра, возвращался домой лишь к десяти-одиннадцати вечера, сразу валился на койку в своем кабинете и засыпал мертвым сном.
Труды мои не пропали даром. К рождеству 1941 года основные работы по сооружению первых двух комплексов настолько продвинулись вперед, что можно было надеяться на своевременное завершение работ. Однако я не ослаблял своих усилий.
Обремененный постоянными заботами, связанными с управлением двумя лагерями, ежедневным поступлением все новых транспортов и поддержанием дисциплины среди эсэсовцев (которые все больше заставляли меня сожалеть о моих людях из частей "Мертвая голова"), я все же ежедневно находил время несколько раз побывать на строительной площадке.
В начале декабря один из лагерфюреров Биркенау, гауптштурмфюрер Хагеман, попросил меня принять его. Я приказал пригласить его. Войдя, он приветствовал меня. Я предложил ему сесть. Его красное лунообразное лицо выражало смущение.
- Господин штурмбанфюрер, - проговорил он, отдуваясь, - я должен вам... кое-что доложить... в отношении Зецлера...
Я удивленно переспросил:
- Зецлера?
Вид у Хагемана стал еще более растерянный.
- Вот именно, господин штурмбанфюрер... Принимая во внимание... что оберштурмфюрер Зецлер подчинен не мне, а непосредственно вам... Хотя, быть может, действительно... было бы корректнее...
Он сделал вид, что собирается встать.
- Это имеет отношение к службе?
- Разумеется, господин штурмбанфюрер.
- В таком случае вас ничто не должно останавливать.
- Да, да, конечно, господин штурмбанфюрер. Я так себе в общем-то и сказал... Но, с другой стороны, положение довольно щекотливое... Зецлер, он с силой выдохнул воздух, - мой личный друг... Я очень ценю его музыкальное дарование...
Я сухо отрезал:
- Это не имеет отношения к делу. Если Зецлер совершил проступок, ваш долг доложить мне об этом.
- Я так себе и сказал, господин штурмбанфюрер, - пролепетал Хагеман.
Он облегченно вздохнул:
- Конечно, - заговорил он снова, - лично я не упрекаю Зецлера... Уж очень у него тяжелая работа. И я понимаю, ему необходимо как-то развлечься... Но все же это проступок... По отношению к людям это, конечно... как бы это сказать... весьма недостойно... Ну, поступи так простой шарфюрер, это не имело бы такого значения... но офицер...
Он поднял обе руки, его лунообразное лицо приняло выражение оскорбленного достоинства, и он как бы выдавил из себя:
- Поэтому я и подумал, что должен в конце концов...
- Так в чем же дело? - нетерпеливо перебил я.
Хагеман просунул толстый, мясистый палец за воротничок рубашки и посмотрел в сторону окна.
- До меня дошло... конечно, господин штурмбанфюрер, я не позволил себе без вашего разрешения произвести какое бы то ни было расследование... Зецлер не у меня в подчинении... И все же, я должен сказать, что лично у меня... у меня нет никаких сомнений. Короче говоря, - выпалил вдруг он, - вот факт. Когда партия заключенных раздевается... Зецлер... конечно, присутствует там по долгу службы... Против этого ничего не скажешь... И вот он отводит в сторону... еврейскую девушку... обычно самую красивую... и когда все заключенные покидают раздевалку... уводит ее... Обратите внимание, девушка нагая... что уже совсем нехорошо... Он затаскивает ее в отдельную комнату... и там... - он снова просунул палец под воротничок рубашки, - и там он привязывает ее... за кисти рук к веревкам, которые велел прикрепить к потолку... Я сам видел эти веревки, господин штурмбанфюрер... И вот девушка - голая, с привязанными веревками руками и... Зецлер стреляет в нее из револьвера... Конечно, все эсэсовцы знают об этом... - Он вздохнул с оскорбленным и несчастным видом. - Они слышат крики девушки и выстрелы. А Зецлер, так сказать, не торопится... - Хагеман снова вздохнул. - Если бы такое делал простой эсэсовец, это куда ни шло...
